Иван Зорин - Время сомнамбул

Он думал (удивляясь, почему вдруг, ни с того ни с сего, размышляет об этом):

«Мы (или только я?) воспринимаем мир гораздо острее, эмоциональнее, чем способен выразить наш язык. На самом деле нас волнует только собственная судьба, и это присущее нашему сознанию качество несправедливо нарекают эгоизмом, наполняя отрицательной коннотацией, тогда как по сути мы прирожденные, запрограммированные самим мирозданием актеры, которых интересует только одна роль, своя, да и ее нам редко когда удается сыграть до конца, а остается только заученно повторять чужие».

Тут он снова ощутил укол страха. Как те его приступы, когда только начинал заболевать, но лунатизм еще не накрыл с головой, заставив перестать бояться. Врач испугался, что болен. А это означало, что процесс пошел в обратную сторону, и он постепенно выздоравливает.

Других источников, кроме снимков с вертолета, о городе сомнамбул не было, и оставалось лишь гадать, какие еще зверства творятся в нем. Конечно, и сделанных фотографий хватало за глаза, чтобы с отвращением отвернуться от проклятого города, поставив на нем крест, но все же к нему оставался интерес, пусть и нездоровое, но вполне объяснимое любопытство, и губернатор рисовал картины одну страшнее другой. Впрочем, несмотря на все жестокости, надо признать, лунатикам, лишенным того изощренного рационализма, который изобрел инквизицию, газовые камеры и атомную бомбу, было далеко до злых гениев человечества. Если смотреть беспристрастно, то в целом они даже не превзошли человеческий род в жестокости, которую тот проявлял на протяжении своей истории. При этом у них, в отличие от психически нормальных людей, из поколения в поколение устраивавших, к примеру, бесконечный геноцид — а как иначе назвать истребительские войны, хотя бы две Мировые? — было оправдание: свалившаяся невесть откуда болезнь, вызвавшая нравственную мутацию. Но так ли уж сильно они мутировали? Перебирая новые снимки из зараженного города, которые регулярно доставлял вертолет, губернатор думал:

«Они не люди? Во всем виновата болезнь? А может, она только вскрыла нашу подноготную? Тюрьмы, армии, офисы. Разве отношения там не строятся на скрытом каннибализме? И разве они не превращают в сомнамбул? А та система угнетения, та государственная пирамида, на вершине которой он стоял в своем крае, разве она не имеет основанием страх, жестокость, а главное, абсолютное бесчувствие? Разве то, что мы построили, все эти переполненные города, не скопление одиноких лунатиков, и разве наша цивилизация не цивилизация сомнамбул?»

Губернатор гнал подобные мысли, но снимки возвращали к ним снова и снова. Высчитывая свой возраст, будто и так его не помнил, он стал подумывать об отставке.

Следующим, кто освободился от лунатизма, стал Иван Грач, охотник на полярных волков. Это случилось в один миг. Лежа в постели поверх одеяла, Грач вдруг ясно осознал, что был давно болен, а теперь болезнь ушла и больше никогда не вернется. Так бывает, когда просыпаются, переболев гриппом с высокой температурой. Все, что происходило с ним, было во сне. Это было нагромождение кошмаров, которые, к счастью, остались позади, растаяли, исчезли, сошли на нет, как первый снег. Грач даже не силился вспоминать их — зачем? К нему вернулась вдруг прежняя картина, от которой он словно и не отвыкал, мир щелчком встал на место, будто ножка сдвинутого шкафа, долго елозившая по полу, наконец угодила в образовавшуюся за годы ямку. Да, штырь попал в паз. От неожиданности Грач даже вспотел, потом, вскочив, бросился к окну и точно впервые увидел открывавшейся в нем кусок улицы, долго стоял, сдвинув засохший фикус и опершись о подоконник. Шел дождь. Темно-лиловое небо нависало над городом, поливая крыши домов. Как был в одних трусах, Грач спустился под теплые струи. Теперь он снаружи смотрел на свое окно, на пустые мостовые, по которым ручьи, огибая распластанных сомнамбул, бежали к ржавому водостоку, и хохотал. Жить! Жить каждое мгновенье, жадно ощущать мир, чувствовать его всеми фибрами души, прежде чем покинуть навсегда.

Первыми в город вернулись птицы. Опять закружили в небе ласточки, стаи которых переворачивались разом, будто кто-то отжимал гигантскую простыню, зачирикали в кустах воробьи, а берег с рыбацким поселком, где еще недавно размещался лагерь для «изолированных», снова оккупировали крикливые чайки. На улицах появились стаи голодных крыс, которые сразу набросились на неубранные трупы. Вторичного заражения лунатизмом у них не произошло, из чего можно было заключить, что переболевшие приобретали иммунитет. Если бы остался в живых учитель, это, вероятно, дало бы ему повод заметить, что перенесенные страдания можно сравнить с прививкой, болезненной, зачастую смертельной, но необходимой. «Для чего?» — спросил бы его священник. «Для жизни», — коротко ответил бы он, не собираясь разжевывать все, как двоечнику. И действительно, быть может, сомнамбулизм был лишь проверкой, испытанием, кого можно возвратить в мир осознанного действия, мир, обесцененный привычкой, но который, оказалось, надо было еще заслужить. В этом, и только в этом случае испытанные страдания обретают смысл.