Виктория Холт - Невеста замка Пендоррик

— Конечно, если она вам не особенно нравится, не стоит ее покупать. Нам это было бы неприятно.

— Никогда не приобретаю вещей, которые мне не особенно нравятся. Хотя признаюсь, та другая, молодая Венера, нравится мне еще больше.

— Ааа… Эта!

Он накрыл ладонью мою руку.

— Она восхитительна. Я был бы счастлив заполучить ее.

— Мне пора, — заторопилась я.

Приподнявшись на локте, он улыбнулся мне, и вновь у меня появилось ощущение, что он прочитал мои мысли и знает наверное, что его присутствие влечет и волнует меня и что для меня он не просто возможный выгодный покупатель.

— Ваш отец говорил, именно вы — мозговой центр семейного дела. Верю, что так оно и есть.

— Художники такие беспомощные в делах. Кто-то должен заботиться о них, — сказала я. — А теперь, когда мамы больше нет…

Я почувствовала, что голос у меня дрогнул, как нередко еще случалось со мной, хотя со смерти мамы прошло уже три года. И как всегда я рассердилась на себя за то, что не умею скрывать свои чувства.

— У нее был туберкулез, — поспешила я добавить. — Они с папой и приехали сюда в надежде, что климат поможет… У нее все так хорошо получалось!

— Итак, вы пошли по ее стопам.

Его взгляд был полон сочувствия, и я вдруг обрадовалась, даже сверх разумной меры, тому, что он понимает меня, и подумала тогда же, что напрасно видела в его словах насмешку и подозревала в нем нечто недоброе. Возможно, я неверно выразилась, и слово «недоброе» здесь не подходит, но дело в том, что с тех пор, как мы познакомились, я постоянно чувствовала, что он что-то скрывает от меня. Меня это смущало, но ни в коей мере не мешало все сильнее тянуться к нему и даже подстегивало мой интерес. Но в тот момент, как я сказала, он был искренне тронут, и я видела только это.

— Я надеюсь… мне бы очень хотелось походить на нее, — ответила я.

— Уверен, что ваша матушка была очень умной и практичной женщиной.

— Вы правы.

Я все еще не вполне владела голосом. Картины минувших дней проходили перед моими глазами. Я видела маму — маленькую, изящную, с ярким румянцем, который так шел ей, но, к несчастью, был признаком смертельной болезни. В ней до последних дней было столько энергии, что, казалось, она сжигала ее изнутри. Рядом с ней мир для меня был ярче и интереснее. Она учила меня всему, что умела сама, и воспитывала, не стесняя моей свободы. У меня было самое счастливое детство, какое только можно пожелать. Иногда целые дни я пропадала на берегу — валялась на горячем песке, плавала в море или, перевернувшись на спину, качалась на волнах, иногда болтала с туристами или лодочниками, которые перевозили туристов, брали меня с собой к гротам и в путешествие вокруг острова; порой я поднималась к вилле Тиберия и долго сидела там, глядя через залив на прекрасный Неаполь, и сам воздух вокруг меня был напоен красотой, легендой и историей. Возвратившись в мастерскую, я слушала разговоры взрослых. Я вместе с папой гордилась его произведениями и вместе с мамой радовалась удачной сделке…

Как нужны они были друг другу! Временами они напоминали мне двух прекрасных бабочек, порхающих в солнечных лучах, счастливых уже тем, что живут. Казалось, чувства их были еще сильнее и острее, оттого что они знали: солнце их счастья очень скоро и навсегда закатится.

Я встретила в штыки сообщение о том, что мне предстоит учиться в Англии. Но мама настаивала, говоря, что это совершенно необходимо, что сама она не в состоянии учить меня дальше, и несмотря на то, что я знала несколько языков (дома мы говорили по-английски, с соседями — по-итальянски, а от французских и немецких туристов, часто посещавших мастерскую, я выучилась довольно бегло говорить на этих языках), настоящего образования я не получила. Меня отправили в старую мамину школу — маленькую частную школу в самом центре Суссекса [2] Графство на юго-востоке Англии. , где управляла все та же старая директриса и, я подозреваю, мало что изменилось со времен моей матушки. Я вскоре примирилась со своей судьбой — частично потому, что нашла себе подругу, Эстер Мак-Бейн, частично оттого, что Рождество, Пасху и летние каникулы я проводила дома. Я была нормальной, здоровой и веселой девочкой, и мне было хорошо и дома, и в школе.

Потом умерла мама. С ее смертью изменился и мой мир. Я вдруг узнала, что учусь на деньги, вырученные от продажи маминых драгоценностей. Она хотела, чтобы я закончила еще и университет, но школа оказалась дороже, а за драгоценности дали меньше, чем она рассчитывала (если мои родители и были в чем-то схожи, так это в том, что оба были неисправимые оптимисты). После маминой смерти я проучилась еще два года. В это время большим утешением для меня была дружба с Эстер. Сама сирота, воспитанная в доме тетушки, она как никто понимала мое горе. Летние каникулы она провела у нас и очень помогла нам, занимаясь с посетителями в мастерской. Мы с папой пригласили ее приезжать каждое лето. Мы вместе закончили школу, и Эстер приехала к нам погостить. Вместе мы мечтали о будущем, о том, что сделаем в жизни. Эстер думала серьезно заняться живописью. Я же полагала, что мой долг — заботиться о папе и постараться занять место моей матушки. Правда, я боялась, что не справлюсь.