Ярослав Шестак - Том Мередит. Повесть

Руки Тома выделывали замысловатые па, помогая языку, большей частью тыча в старика указательными пальцами.

– Везде лечат именно так! А ваши предложения все сводятся к одному: «Вылечи себя сам»! Я честно делаю свое дело и имею право требовать честности и компетентности, когда что-либо делают со мной!

Том на миг остановился.

– Или, может, я не вписываюсь в план смертности? – спросил он наугад.

Доктор, в продолжение тирады сняв и вновь одев очки, не мог вымолвить ни слова, захлебнувшись от возмущения, и очень быстро поспешил уйти.

Тогда Том проник своим голосом вслед за ним, в коридор, и, говорят, даже пациенты анатомички слышали, как он прокричал:

– Вылечите мне тело, и мой дух тут же исцелится, а не наоборот – неужели не ясно!

– Доктор, скажите, когда мне дадут эту колясочку для инвалидов, чтоб я начал кататься взад-вперед? Не могу же я вечно тут лежать, как поверженный памятник!

Доктор стоял у окна, положив руки на подоконник, и что-то рассматривал на улице. День назад у Тома была вторая операция, результатами которой врач был совершенно неудовлетворен.

– Боюсь, мистер М е ре… Меред и т, еще рано, пока еще рано. К вам вчера коллеги из газеты приходили; вы спали; они оставили какую-то коробку.

– Пусть с ними, с коллегами и их коробкой. Вы мне скажите, когда меня затолкают в эту колясочку? Я тут как усопший при отпевании.

Доктор снял очки, достал платок и стал протирать стекла. Как действует на нервы ему этот больной. Все-то он хочет знать, во все сует свой нос, вместо того чтобы помолчать, отдав себя в руки судьбы, уповая, чтоб не стало совсем худо. И говорлив, говорлив без предела.

– Хотите вы знать правду, всю правду? – внезапно спросил он и в глазах его промелькнул свежий след недавней обиды.

– О чем речь, черт возьми! Это мое право! И мое право, если она окажется слишком крива, прикончить жизнь суицидом, принять самоэвтаназию, или как еще это там называется.

Доктор обернулся и, не одевая очки, сощурившись посмотрел на Тома.

– После вчерашней операции ваше состояние ухудшилось, паралич идет к голове, к рукам. Вы сами в этом виноваты; эта ваша невоздержанность, разболтанность; и я молю Бога, чтобы дело не стало совсем плохо, когда вы будете как… как истукан.

По лицу Тома заходили мускулы от таких известий, в голове его погасла та последняя лампочка, что хоть немного давала свет, когда он испытывал отчаяние.

Зато загорелось табло с надписью: «Конец».

– Спасибо. Лечебница.

Ночью Том учинил себе незапланированный пикник.

Так и осталось неразгаданным, где он раздобыл спиртное, но тот факт, что заполночь он выполз из своего номера в стельку пьян, горланя несуразные американские песни времен вьетнамской кампании, по-пластунски ползая по коридору и пугая санитарок, никто не смог опровергнуть.

Его усмирили только около двух, не без мужского вмешательства; еще выхрипывающему остатки боевых гимнов, ему вкололи снотворное, прикрутили по грудь к деревянной доске жгутами, а сверху, должно быть для красоты, наложили еще бинты.

Доска была навроде гладильной, только шире, она как раз пришлась по размеру плеч Тома; в длину она была несколько просторнее, и потому за его головой ее было еще около трети метра.

Доску с Томом, все это вместе, пристроили на колесное устройство, чтоб с утра перевезти его в другую палату, и, убедившись, что он заснул, оставили, наконец, в покое.

Проснувшись утром, Том не стал долго раздумывать. Его нынешнее положение, плюс похмелье, незаживающая рана в душе, – все это не вызывало у него ни малейшего сомнения в отношении задуманного.

Он ухватился за стул и при его помощи подкатил себя к окну. С замками не было долгой возни – один из них Том вовсе вырвал с корнем, распахнул окно. Давно забытой улицей повеяло снаружи; проформалиненный воздух не стал себя долго уговаривать и быстро улетучился на волю. То же проделал и Том: ухватившись руками за рамы, он сорвал себя с колесного устройства, протолкнул себя в проем и, притиснутый жгутами к доске, ухнул вниз.

Но ужасное падение не состоялось. То есть оно, конечно, было, но какое-то неполноценное: не успел Том начать счет до пяти, когда произошло трескучее приземление. А со стороны это смотрелось так: распахнулись больничные окна на втором этаже, и некое мраморное изваяние свалилось прямо на прямоугольники прилавков, с которых женщины преклонных лет торговали цветами.

Поднялся переполох.

– Ух ты, черт! – закричал Том, оказавшись среди цветов. – Пять этажей, и так быстро? Или это уже похороны?