Аарин Ринг - Вкус сна. Женщина внутри себя

После чего изуродованную студенческую тушу, на которой еще сохранились обрывки детских подштанников, закаляют в горниле античных душевных страстей, и то, что осталось (а остается после таких испытаний, как правило, только чистый сырец твоей натуры, неспособный на сопротивление) аккуратно шлифуют мелким наждаком древнерусской литературы, которая зиждется на священном писании и «Слове о полку Игореве», обрамленных кроваво-голубо-сусальным кружевом разнообразных страданий и поучительных историй, широко представленных в скупом наборе житий православных святых. Некоторые экземпляры на этом этапе выбраковываются – они оказываются сделанными либо из слишком твердого материала, что мешает их «обучению», либо, наоборот, из слишком мягкого, что делает их ломкими и неспособными выдержать основные черты новой личности, личности культурного, образованного человека.

Тех, кто признается годным, отправляют по конвейеру дальше, где на безликую (но подготовленную ко всем возможным сменам температур и орудий труда) болванку как бы небрежно набрасываются прозрачные слои неглубоких знаний и социальных передряг остальных образованных веков. Также питомцу скармливается пара-тройка коробок пресных правил родного языка. Человек получается, в общем-то пустой, но «поживший» эмоционально. Что это значит? Значит, что люди эти способны представить на своей душе любую человеческую боль или, наоборот, радость. Может быть, это было бы даже полезно, если бы не было так фальшиво. Ведь все неисчислимые страсти, из которых состоят их культурные одежды – плод фантазии других людей. Чьи-то замусоленные сказки. Помойка для умов. Но понимание это приходит слишком поздно. Конвейерный болванчик скорее будет до конца жизни делать вид, что у него внутри спрятана конфетка, чем признается в своей безграничной пустоте и неспособности к личным переживаниям.

Далее прощальное пожатие прохладной и жидкой ректорской ладони и жалостливый взгляд в спину свежеиспеченному интеллигенту. Он готов терпеть, молчать, внимательно слушать и, согласно ситуации, устраивать перед завороженным собеседником цыганский танец разноцветных юбок, обнажая многослойность липовой натуры из полузабытых знаний. Интеллигентный человек, приятно поговорить. Сто процентов, люди считали бы меня сумасшедшей, если бы могли предположить, что на самом деле варится за толстой стенкой моего котелка. Мне вообще лучше не начинать думать все эти чужие мысли, они настолько материальны, что я могу потеряться в физическом мире, а я в нем почти ничего не смыслю.

Иначе как могло оказаться, что я такая культурная, умная такая, сижу сейчас взаперти в съемной квартире, в которой почти ничего нет? А я сижу – это факт. Я сижу своим старым телом в старой квартире на старом коврике. Все, что я вижу вокруг, было создано в прошлом веке. И я помню, как все вокруг ждали этого Миллениума, думали, что будет что-то особенное. А не было ничего. Мы напились и целовались. И больше ничего. Пустота. Похмелье. Мороз.

Опять меня куда-то занесло в моей голове. Я теряюсь в собственных мыслях. Не удивительно, что я умудрилась закрыть входную дверь так, что теперь не открыть. Я сижу внутри и пытаюсь дозвониться до кого-нибудь. Дозвониться хотя бы до работы, предупредить о том, что могу опоздать. Глухо. На коммутатор редакции невозможно пробиться, сколько ни набирай. У коллег мобильные либо отключены, либо заняты – с ума можно сойти. Сколько можно говорить? У вас там уши не болят? У меня уже болят, слушать ваши нервные короткие гудки и автоответчики. Я слишком замкнута, у меня слишком мало знакомых. Я не знаю мобильные большинства сотрудников редакции, знаю только пару номеров из корректуры, тех людей, с которыми хожу обедать. Мне плевать на них по большому счету, видимо, так как я вообще ничего не чувствую к ним, кроме тени отвращения. Однако, до любимого мной равнодушия к ним я еще не эволюционировала.

Вот, например, один номер принадлежит рыхлому молодому человеку, слишком неуверенному в себе и робкому, чтобы обратиться к малознакомой девушке на «ты». Зато в уши такой привычной части интерьера как я, он может часами заливать восторженный трэш о ком угодно, кроме него самого. Он себя не признает за живого человека и не признает этого. Иногда, совсем редко, меня от него даже тошнит, но я все равно хожу с ним обедать, потому что мне кажется, что ему можно доверять. Он никому не скажет, что я пустая, он этого даже не увидит. Я ни разу не замечала, чтобы он сделал что-то плохое или сказал бы про кого-нибудь настоящую подлую гадость. Он просто рохля, который любит поесть и иногда выпить со «своими». Он одинаковый почти всегда, и любит, чтобы вокруг было такое же спокойствие. За исключением тех случаев, когда мамаша не изматывает его скандалами на тему кандидатской. Тогда у него бывает хорошее настроение, и он злится на окружающий мир. Его речь даже становится приятно саркастической. В такие моменты мне кажется, что я считаю его другом. И тогда я про себя, в тайне, называю его Митей.

Читать дальше