– Юля, почему ты опять не спала?
– Бывает. Наверное, много кофе выпила на ночь.
– Ты вчера пила чай, я помню, – он широко улыбнулся, демонстрируя прекрасные ровные зубы.
– Маркус, можно я в Зальцбург поеду?
– Сегодня же пятница! Магазин работает с восьми утра, и ты обычно помогаешь мне в этот день, – он произнес это не с укором, а с детской обидой.
– Маркус, я не могу. Пожалуйста, отпусти. Мне в Зальцбург очень нужно.
– Опять к нему… Как вы говорите: ба-тюш-ка Александр, – у Маркуса не получалось раскатистого русского «р», последний звук в имени он произносил гортанно. – Ба-тюш-ка Александр. Да?
– Да. Я постараюсь быстрее. Как-нибудь обойдешься без меня? Душа просит.
– Ох, неспокойная у тебя душа… Русская. Но за то и люблю тебя, Юлия!
– Маркус… – она помолчала, не желая сейчас спорить. – Спасибо тебе!
Эта «русская душа» была Маркусовой идеей фикс. Он имел русские корни: его прабабушка сбежала в Австрию из дореволюционной России, оставив там мужа-офицера, не в меру увлекшегося коммунистическими идеями. Спустя несколько лет, буквально погибая от голода, эта бывшая воспитанница института благородных девиц обручилась здесь с местным пекарем – профессия, стоит сказать, в этих местах весьма уважаемая. Но для прабабушки, конечно же, это был абсолютный мезальянс. Как в сказке, она родила пекарю троих сыновей: Маркус был потомком младшего. Что самое удивительное, каким-то чудесным образом он пронес сквозь годы русскую, прабабушкину фамилию – Городецкий, потеряв во время длинного пути только последнюю букву. Семейная легенда гласила, что антикоммунистка прабабушка уговорила демократичного прадедушку записать на эту гордую фамилию меньшего отрока, дабы свидетельство «голубых кровей» не растворилось в веках. И теперь Маркус Городецки лелеял любовь ко всему «русскому», особенно после судьбоносной встречи с Юлькой, хоть та и приехала из Украины, хоть и пыталась доказать, что это «разные вещи, херр Городецки». «Egal (Все равно, – нем.) , – отвечал Маркус. – У тебя русский характер!» – и Юлька сдавалась и какое-то время больше не спорила.
Потомок Городецких поставил свою чашку в посудомойку, повертел широкой, накачанной спиной перед Юлькиным носом и ушел, бросив на ходу короткое «чао».
«Ой, не понять тебе меня, довольная ты голова!» – думала Юлька, надевая плотную твидовую юбку. Даже злилась на него за эту дурную способность радоваться каждому лучу солнца и не заморачиваться ни о чем. Сначала, когда только познакомились, думала: маска. Они тут все улыбаются, порой до приторности. Но потом поняла: нет, просто такой легкий характер, не берет дурного в голову, ни о чем глубоко не задумывается. Как-то да будет, зачем переживать?
К Юльке Маркус тоже относился легко. Он влюбился в ее веснушчатое лицо сразу, безоглядно, едва увидев в коридоре Volkshochschule (школы последипломного образования), где она учила немецкий. Но его влюбленность была легкой, как взмах крыльев бабочки, искрящейся, радостной, без тяжелых мыслей и кровоточащих сердечных ран. Если бы Юлька ответила ему отказом, Маркус не стал бы горевать долго. Но тогда, когда она была здесь совсем одна, когда пыталась начать с чистого листа неудавшуюся свою несчастную, «забубенную» жизнь, искренняя веселость этого русофила (в школе Маркус отдавал дань прабабушке – изучал русский), его шутки, внимание, поддержка показались ей брошенным с неба спасательным кругом. И она за него ухватилась – не идти же ко дну! Юлька даже внушила себе, что тоже влюбилась – насколько это возможно после всего, что она пережила. Он такой смешной, милый – как они говорят, nett, с этими белесыми бровями и волосами, у него такое живое лицо (беспрерывно гримасничая, он пытался выжать из Юлькиных печальных глаз хоть подобие улыбки)… Маркус часто напоминал ей ребенка-переростка, этакого инфантильного увальня, очутившегося в сексапильном теле взрослого мужика: мог прыгать от радости, кричать от гнева, разбрызгивать фонтаны эмоций, а потом вдруг затихал, наигравшись, намаявшись, ластился у ее ног потерянным котенком, мурлыкал… Юльке казалось, что он добрый: никогда не жалел денег, не жался, как, по рассказам девчонок, жмутся другие. Но был он далеко не так прост.
Жениться на ней сразу Маркус, конечно, не собирался. Был на восемь лет старше Юльки, отлично знал языки, много путешествовал, получая доход от собственного дела – спортивного магазина (честь продолжать пекарские традиции выпала семейной ветви, тянувшейся от старшего сына прабабушки Городецкой). Как большинство мужчин здесь, Маркус дорожил своей свободой. Но Юлька сказала: «Просто так жить не буду, прости!» И он восхищался ее прямотой, в который раз бравируя любимым: «Русская душа! Понимаю!» И женился как миленький, правда, оформив контракт: мол, доброта добротой, но знаем мы этих славянских барышень, «кинуть» мужа для них – раз плюнуть. Юльке было совершенно egal – все равно. Просто она больше не могла быть любовницей. Слова этого не выносила, когда слышала – сводило все внутри до рвотных спазм: хватит, мои ненаглядные, этот костюмчик на меня уже мал.
Читать дальше