Игорь Кабаретье - Курляндский монах

Я незаметно подрастал, всё своё беззаботное детство свято веря в то, что я сын садовника. Осмеливаюсь сказать, тем не менее, надеясь, что мне будет прощена эта маленькая черта тщеславия, что на мои склонности несомненно повлияли особенности моего рождения. Я не знаю, какое божественное влияние оказывают проповеди на самих монахов, но кажется, что ценность клобука и рясы передаётся всем, к кому они обращаются и кого они касаются. Живым доказательством тому была Агата. Это было наиболее бойкое, горячее существо женского пола, настоящая самка, каких я более никогда в своей жизни не встречал. Она была крупной, но аппетитной, лакомой, что называется, женщиной с маленькими черными глазами, курносым носом, живая, похотливая, и всегда одетая более дорого и нарядно, чем другие селянки. Это было превосходное существо для соития, но слишком превосходное для честного человека. Попробуйте теперь осудить монахов!

Что творилось, когда плутовка на людях появлялась в своём облегающем воскресном корсете, сжимающим её талию, поднимая две спелых, всегда загорелых на прибалтийском солнце груши на блюдо, и позволяя видеть два, всё время норовящих выскользнуть из блузки бордовых соска. Ах! Невозможно описать, что я чувствовал в этот момент… но если бы я не был ее сыном, я охотно бы описал вам их качества.

У меня рано проявилась склонность, некая предрасположенность к женской половине человечества. Управляемый только своими инстинктами, я не мог пройти мимо девушки, не обняв её, не мог прогуливаться рядом с ней, не взяв её за руку, или любое другое место, которое она мне позволяла приласкать. И хотя я не знал, правильно ли то, что я делаю, моё сердце мне говорило, что я на верном пути и не стоит останавливаться на этой приятной дороге.

Однажды, когда все думали, что я провожу день в школе, я остался в своём маленьком убежище, в своей комнатке, возлежа на кровати, которую лишь простая лёгкая перегородка отделяла от комнаты Атиса, постель которого находилась точно напротив моей. Я спал, истомлённый крайней жарой. Дело происходило в середине лета, и внезапно я был разбужен от сильных сотрясений, буквально раскачивающих перегородку между комнатами. Я не знал, что и подумать об этом шуме, но он лишь удваивался. Прислушавшись, я услышал взволнованные и дрожащие звуки, бессвязные и плохо соединённые слова. «Ах! Тише, моя дорогая Агата, не нужно столь быстро! Ах! Плутовка! Ты меня уморишь своим сладострастием, о Боже, я умираю от наслаждения…! Быстрее… О! Я кончаю… Давай ещё быстрее… Ах! Я умираю…!»

Удивлённый, услышав подобные восклицания и потоком энергии, которую я не мог не почувствовать, и сел на своей кровати, не осмеливаясь сделать ни одного движения, дабы не быть услышанным. Если бы они там, за хлипкой перегородкой, вдруг узнали о моём присутствии, мне было бы чего опасаться. Я не знал, что и подумать о происходящем, и был всем этим крайне взволнован. Вскоре обуявшее меня беспокойство уступило место вполне естественному любопытству. Я снова услышал тот же шум, и мне показалось, что мужчина, голос которого я ещё не узнал, и Агата попеременно повторяли те же самые слова, которые я уже слышал. Хотя я пытался их расслышать всё с тем же тщанием, что и ранее, но тщетно. Желание знать, что происходило в соседней комнате, стало столь живым конце сцены, что задушило все мои опасения. Я решил выяснить, кто был там, и, движимый вполне естественным любопытством, придумал, как мне получить доступ в комнату Атиса, посмотреть, что происходило в соседней комнате, даже с риском для возможных негативных последствий моей научной экспедиции. Я боялся быть наказанным, но сила любопытства была непреодолима. Тихо встав с кровати, я стал искать рукой, пытался нащупать хоть какую-нибудь дырочку, хоть маленькую щёлочку в перегородке между нашими комнатками, через которую я мог бы получить ясное изображение происходящей по соседству бурной постановки. Наконец я сумел проделать щель в перегородке и… О, Боже! Из тьмы я попал в день. Какой спектакль! Совершенно голая Агата, распластанная на своей постели, и отец Адольф, приор соседнего монастыря, оказывается это он всё это время составлял компанию обнажённой Агате, делающей… что? То, что делали наши первые родители, когда Бог им приказал населить землю, но с менее похотливыми подробностями.

Эта сцена была для меня, конечно, совершенно неожиданной, но, к моему удивлению, вызвала реакцию, которую невозможно выразить словами. Я чувствовал, что кровь этого монаха начинает бурлить в моих венах. Меня внезапно обуяли его желания! Счастье этого монаха мне казалось огромным! Неизвестные ранее чувства прокрадывались в мои жилы, лицо моё воспламенилось, сердце трепетало незнакомой ранее дрожью, дыхание стало прерывистым, и пик Венеры, который я взял в руку, обрёл неведомую мне ранее силу и жёсткость, и, казалось, мог поломать перегородку, до которой я ненароком дотронулся им, слишком сильно, сказал бы я. Святой отец, завершив свою божественную работу, отслонился от Агаты, предоставив её обнажённое тело всей живости моих взглядов. У неё были умирающие от блаженства глаза и лицо, покрытое пунцовым цветом страсти. Она казалась бездыханной, её руки безвольно свисали с края неприхотливого ложа, а грудь, напротив, возвышалась и опускалась с удивительной поспешностью. Затем она стала сжимать, время от времени, руки в кулаки, испуская при этом тяжёлые вздохи. Мои глаза блуждали с немыслимой быстротой по всем частям её тела, и не было ни одного, на котором бы моё воображение не оставило бы тысячу огненных поцелуев. Я целовал соски ее грудей, облобызал живот, но наиболее прелестных поцелуев я удостоил то самое место… пониже живота, которое мои глаза не сумели хорошенько рассмотреть, лишь раз успели скользнуть по нему… Вы же меня поняли… Насколько привлекательной для меня оказалась эта устричная раковина! Ах! Какой любезный колорит! Хотя она и была покрыта небольшой белой пеной, этот влажный покров не смог укрыть от моих глаз живость её истинного цвета. Удовольствие, которое я ощущал при виде её лобка, было верхом сладострастия. Раковина была покрыта тенистыми, густыми, черными и вьющимися волосами. И тут Агата вдруг раздвинула свои ноги, казалось, что её распутство согласилось с моим любопытством, так что мне не оставалось желать ничего лучшего!