Ким Карр: Клуб 27

Разворачиваясь, я возвращаюсь назад в гостиную к лестнице. Всё пространство испытывает недостаток в чём-то личном, за исключением статуи. Что-то в статуи говорит со мной, но я понятия не имею почему. Такое чувство, что она не принадлежат этому месту, но она здесь — так же всегда себя чувствовал Зак.

С каждым шагом я всё больше начинаю задаваться вопросом: должна ли я нанять кого-то другого сделать это и отправить его вещи домой.

Ступеньки гладкие, поэтому я иду медленно. Когда поднимаюсь наверх, я останавливаюсь и осматриваюсь. Это пустой чердак с двумя дверями; одна дверь, должно быть, ведет к балкону, другая открыта и ведет к спальне. Она также белая, без какого-либо цвета.

Очень странно.

Посередине комнаты находится большой матрас с деревянным каркасом и металлическими решетками, вставленными в изголовье кровати. Смятые простыни — единственное свидетельство во всем доме, что кто-то живет здесь, нет, жил здесь.

С руками, прижатыми к груди, я набираю полную грудь воздуха и пытаюсь бороться со слезами. Я уже плакала в течение многих недель. Я стараюсь быть сильной. Именно этого он бы хотел.

В очередной раз оказывается, что я ищу кусочек своего брата, но опять ничего. Но затем маленькое хрустальное блюдце на комоде привлекает мое внимание.

Как только я вижу, что оно содержит, не могу остановить поток слез, пока приближаюсь к нему. С размытым зрением я зажимаю маленький бриллиант, который очень гордо Зак носил в своем ухе. Воспоминания нахлынывают на меня вновь.

— Мими, пожалуйста. Я действительного этого хочу, — упрашивал Зак снова и снова.

— Нет, Закари. Из этого ничего не получится, кроме неприятностей, — говорила Мими.

Было такое чувство, что разговор происходил каждый день в течение почти года. Но Зак не сдавался. Он просил бабушку, чтоб она позволила ему проколоть ухо. Она всегда отказывала. Он снова и снова, и снова просил, и она говорила, нет. На свой пятнадцатый день рождения он вернулся домой в сопровождении Мими и с проколотым ухом. Моя бабушка наконец-то сдалась, вероятно, чувствуя, что это было бы лучше, чем драки, наркотики и его всеобъемлющая потребность бунтовать против всего.

Другой металл в блюдце, также принадлежал ему — все формы его самовыражения. Его кольцо для губ, тоннели, с застежками для них, большинство приобретенные после того, как ему исполнилось восемнадцать, и он больше не нуждался в разрешении Мими.

Все эти вещи в моей руке являлись частью моего брата.

Он был бунтарем.

Забавно то, что я всегда думала, что он был бунтарем без причины. Я смеялась над этим, но сегодня мне грустно.

Я снимаю свой мокрый плащ и обувь, кружась по комнате в поисках его частичек.

Ничего.

Не было ничего, что являлось какой-либо его частью, нет ничего, указывающее на то, кем он был.

Но я знаю, кем он был.

Он был моим старшим братом.

Моим лучшим другом.

Он был хорошим человеком, который не всегда делал правильный выбор, но у него были самые лучшие намерения.

Грусть наваливается, когда я думаю, что больше не должна задумываться или беспокоиться о нем. Теперь всё, что мне осталось, — это скучать по нему, но это становится невыносимым.

Я одинока.

Когда росли, у нас никого не было, только мы и наша бабушка. Дедушка умер до того, как бабушка родила нашу мать, поэтому Мими хорошо знала, что такое родитель-одиночка. Она была удивительной. Она научила нас всему, чему могла, рассказала нам всё, о чем мы хотели знать, но она отказывалась говорить о клубе. Мими говорила, что она не верит в эту старую семейную легенду.

Очень жаль, что судьба не является чем-то, во что ты предпочитаешь верить — она просто случается. Теперь это становится больше, чем легенда. Ему потребовалось умереть, чтобы я поверила. Моим постоянным напоминанием является тот факт, что Зак тоже мертв, ему, как и моему деду и матери будет всегда двадцать семь.

Вопрос заключается вот в чем: присоединюсь ли я к своим предкам в том же раннем возрасте?

В этом моя судьба?

Я надеюсь, что нет, но как этого избежать?

Я ставлю блюдце, и эмоции настигают меня, величина моих потерь и моей короткой жизни становится слишком реальной.

Я падаю на кровать.

Если я умру в двадцать семь, проживу ли я хотя бы малую часть своей жизни?

Как мой дед? Моя мать? Мой брат?

У меня кружится голова, и я оказываюсь снова в том месте, из которого я не могу выбраться — мне хочется кричать, но я не могу, потому что для воплей нужно слишком много усилий, а все, о чем я могу думать, — что я следующая.