Барбара Картленд - Дорога в рай

Жасмин откинула голову, золотистые кудри рассыпались по кружеву кремового халата.

— Мне кажется, вы прекрасно понимаете, милорд, что я имела в виду, когда спросила, умеете ли вы играть.

Улыбка сошла с лица графа, и он потянулся за маленькой, написанной маслом картиной на боковом столике.

— Нет, пианино принадлежало моей жене. Я купил его для нее — привез из Берлина. Надеялся, что это ее развлечет, но Милисента была слишком легкомысленной. Она все время рвалась на улицу, весь день проводила на ногах. У нее не было времени на музыку, но я уверен, что, повзрослев, она полюбила бы музыку так же сильно, как люблю ее я.

— Ваша жена была совсем юной, когда трагически погибла, милорд, — прошептала Жасмин.

Граф вздохнул, на лице его отразилась боль.

— Да. Совсем юной. Милисента жила здесь с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Мой отец был ее опекуном. И когда я три года назад унаследовал титул, мы с Милисентой поженились. Ей было всего семнадцать!

Он встал, глядя на картину, и в комнате воцарилось молчание.

Жасмин осторожно закрыла крышку пианино.

— Я понимаю, что такая утрата причиняет боль, милорд. Примите мои искренние соболезнования.

Граф резко поставил портрет назад на серебряный мольберт.

Жасмин отлично рассмотрела юную девушку с копной темных волос, не красавицу, но достаточно миловидную. Будь она жива, могла бы стать привлекательной женщиной.

Но художник изобразил ее неожиданно упрямой, и Жасмин оставалось только гадать, насколько картина походила на оригинал.

Граф отмахнулся от грустных воспоминаний о жене, которую никогда не понимал.

Женитьба на Милисенте была просто единственным разумным выходом для них обоих.

Откровенно признаться, он и сам думал, что любил девушку, но теперь понимал, что испытывал только привязанность.

Он сожалел, но сердце его не разбилось после ее гибели.

Его напугала утрата, однако больше всего его мучило чувство вины.

Граф встревожился, услышав музыку на лестнице.

У Милисенты так и не хватило времени разучить что-то, кроме пары детских мелодий, но эта девица из Америки играет очень хорошо, умело владея пианино, которое до сих пор регулярно настраивают.

— Я оставлю вас за чтением, милорд.

Жасмин встала и запахнула поплотнее халат на своей хрупкой фигурке.

Граф нахмурился, и она опять стала гадать, какое же английское правило этикета сейчас нарушила.

Наверное, вышла из спальни в слишком открытом платье? Но шелк был довольно плотным, а длинные кружевные рукава и высокое кружево на вороте делали его вполне приличным.

— Вы, похоже, все-таки решили навредить своему здоровью, мисс Уинфилд, — сказал граф, кивая на ее босые ноги, выглядывающие из-под халата.

— Ерунда, ковер довольно мягкий и теплый, милорд. Ничего со мной не случится.

Его темные глаза загорелись.

— Господи боже! Если все девушки из вашей страны столь же независимы, как вы, мне жаль ваших мужчин! Послушайте, вы прошли по холодному каменному полу коридора, и если только вам не удастся в течение нескольких минут обнаружить тайный ход, подозреваю, что обратно вы пойдете тем же путем. Вы простужены. Хождение по холодным камням ничего хорошего вам не принесет.

— Милорд, если вы не против, скажу… Ох!

Она охнула, когда он шагнул вперед и подхватил ее на руки.

Не говоря ни слова, он понес ее из библиотеки назад в спальню.

Жасмин почувствовала, как все закружилось у нее перед глазами.

Она ухом прижималась к его груди и чувствовала под тонкой сорочкой биение его сердца: тук-тук-тук.

У нее оно колотится сильнее, чем у него?

Не может быть.

Жасмин никогда не чувствовала себя в такой в безопасности, как в те минуты, когда ее крепко прижимал к себе граф Сомертон. Затем он аккуратно уложил ее на кровать, поклонился и вышел, не оглядываясь.

За ночь снеговые облака над замерзшими окрестностями Йоркшира рассеялись, резко похолодало и на небо вышла луна.

Проснувшись утром, Жасмин увидела за окном сверкавшие на солнце сосульки.

В кристально чистом воздухе слышался лай собак и блеяние овец.

В дверь постучали, и в комнату вошла маленькая служанка с большими карими глазами, в ярко-синем платье и белом фартуке.

Гофрированный чепец на вьющихся каштановых волосах держался на голове с помощью множества заколок. На вид ей было не больше двенадцати лет.

Она несла тяжелый медный закрывающийся совок для угля, почти с нее ростом, и лицо ее побагровело от усердия.