Татьяна Туринская: Сволочь ты, Дронов!

В его огромной лапе что-то зазвенело. Алька даже не поняла, что это связка ключей — так и стояла, зажмурившись. Громила же выбрал из связки нужный ключ и открыл им соседнюю с Алькиной дверь.

Только услышав хлопок закрывшейся за ним двери, Алька открыла глаза. Грудь ее, сама по себе небольшая, но уже довольно соблазнительная для пятнадцатилетней хрупкой девочки, вздымалась часто-часто от быстрого бега. На площадке никого не было, лишь легкий горьковатый запах одеколона напоминал о том, что здесь только что был мужчина. Алька в растерянности хлопала глазами. И только через несколько секунд сообразила: да это же был ее новый сосед! Правда, она его еще ни разу не видела, знала в лицо только жену и старшую дочку. А от страха совершенно забыла, что в их подъезде поселились новые люди. Впрочем, на мужа соседки он не был похож, слишком молод. Скорее всего, его младший брат, или еще какой родственник. Какая, в сущности, разница? Главное, что не бандит. Но, поняв, что паника ее оказалась напрасной, Алька почему-то не успокоилась, а дико разозлилась: какая же сволочь, ведь видел, как девчонка испугалась, ну можно же было сказать что-то, успокоить. Даже нет — лучшим успокоением для нее было бы то, что он перестал бежать за нею. Ну ведь в самом деле — чего бежать? Ведь уже и так опоздал, ну придет двумя минутами позже — большая разница! Гад, ну какой же гад! Ключи, наконец, отцепились от кармана, Алька достала их и попыталась открыть дверь. От злости ли, от неровного ли дыхания, но ключ даже не вставлялся в замочную скважину. Только через бесконечно долгую минуту, когда Алька немножечко успокоилась, капризный замок поддался и дверь приветливо скрипнула.

В машине почему-то было ужасно холодно. Или просто Альку знобило на нервной почве? Несмотря на теплый апрель, она включила обогрев.

Алька не стала дожидаться окончания концерта. Да и зачем? Это же сборник, а в сборнике вовсе не обязательно выходить под занавес на сцену. Отбарабанила положенные две песни, спела одну на бис — и до свидания. Впрочем, после нее выступал только Молдаков, старый хрыч, он всегда закрывает все концерты. Едва ли не каждый год устраивает 'прощальные' чесы по стране, а через пару месяцев после их окончания возвращается 'в строй'. Якобы по многочисленным просьбам трудящихся. Ну как же человек не понимает, что со сцены нужно уходить тогда, когда находишься на пике славы?! Нельзя так измываться над собственным именем, заработанным, образно говоря, потом и кровью, нельзя! Это же такое унижение, когда зритель просто терпит тебя, как неизбежное зло! Да еще в случае с конкретно Молдаковым. Он раз и навсегда, еще смолоду, запомнил, что закрывает концерт самый знаменитый, самый востребованный артист. И застолбил себе это место, кажется, на века. И словно не замечает, что на его выступлениях публика потихонечку покидает зрительный зал, устремляясь в раздевалку, дабы после концерта не толкаться в очереди. 'Старый ты дурак, Молдаков!'

Алька поежилась. В машине уже стало теплее, но ее все еще знобило. 'Какой же ты придурок, Молдаков!' Впрочем, до Молдакова ей не было ровным счетом никакого дела. Да и сам по себе мужик-то он был довольно неплохой, незлобивый, вот только никак не мог оставить сцену. То ли таким образом проявлял жадность к деньгам, то ли дурная привычка, то ли просто заняться мужику было нечем на старости лет. Обычно Алька попросту не обращала на него внимания: ну Молдаков, ну закрывает концерт — и хрен с ним, старым хреном! Но сегодня зациклилась на нем, никак не могла переключить мысли в другое русло. Словно бы мозг, опасаясь перегрузки, таким образом включил в работу предохранитель. Потому что злость на Молдакова при всем желании не могла бы привести Альку к серьезным последствиям, к хоть сколько-нибудь заметному нервному срыву. А вот мысли об увиденном… Нет, какой же все-таки Молдаков придурок!

Она ехала одна. Намерено не стала дожидаться мужа. Теперь это уже не ее проблема. Пусть добирается, как хочет. Ах, Молдаков, ах, старый дурак! Ну почему, почему ей приходится стоять на каждом светофоре?

Мысли путались, перескакивая с пятого на десятое. И каждый раз непременно возвращались к Молдакову, своеобразному спасательному кругу. 'Дурак ты, Молдаков. Вот я уйду молодой, как только почувствую малейшее падение интереса к собственной персоне. Во-первых, своим уходом создам интригу, чем верну утерянный было интерес. А во-вторых, и в-главных, останусь в памяти людской непобежденной легендой. Даже интервью давать не буду. Просто исчезну, и все'.