Татьяна Туринская - Чужой, посторонний, родной

Попросил было Вовку сходить на экзамен вместо него — уж тот-то этих стихов знал море разливанное. И отрывок из прозы ему было заучить раз плюнуть. Однако брат почему-то встал на дыбы:

— Ты соображаешь, что говоришь? А учиться я тоже за тебя буду? И в кино сниматься? Витя, пойми: школа осталась в прошлом, теперь каждый за себя. Здесь мы друг другу не помощники: мы приехали учиться тому, чем собираемся заниматься всю жизнь. Как ты думаешь работать, если не будешь учиться? Это тебе не школа, где каждому дают всего понемногу. Тут дают только то, что нужно: математикам — математиково, физикам — физиково, а лирикам — лириково. Как цезарю цезарево. Я не смогу учиться твоей профессии, а потому и поступать ты должен сам. Максимум, чем я могу тебе помочь — поучить что-то вместе с тобой, если тебе так будет легче. Или посоветовать, что читать.

Виктор обиделся, психанул:

— Да пошел ты со своими советами! Советчик! Я сам знаю, что мне читать. Ты еще помнишь этого, как его? Которого на литературном конкурсе читал.

— Симонова? — удивлению Владимира не было предела. — Витька, ты сдурел? Какой Симонов? Героические стихи не для тебя. Тебе нужно что-то характерное. Или любовно-романтическое, типа Ромео — ты ж определенно герой-любовник, или…

— Сам ты любовник! Только соплей мне не хватало.

— Или психологическое, — не обратил на него внимания брат. — Например, монолог Отелло. Или… если уж мы взялись за Шекспира — почему бы не замахнуться на Гамлета? "Быть или не быть?" Что-нибудь такое, где можно играть. Симонов не для тебя.

В его подсказках Виктор рассмотрел лишь подвох. "Отелло", "Гамлет" — все это старо, как мир. Кого сейчас удивишь Шекспиром? Впрочем, Симонов тоже конкретно устарел, но аналогов ему Конкин просто не видел: к великому сожалению, даже не представлял, кто из поэтов пишет более современные стихи. А Константин Симонов — это то, что непременно затронет каждого русского человека. Это Великая Отечественная, которую у нас до сих пор помнят, чтят, и чтить будут еще долго. А потому и раздумывать нечего: только Симонов, про фашистов, которых необходимо "мочить в сортире". Чтобы самим не плакать. Недаром Вовка на конкурсе первое место занял — помнится, тогда не только девчонки плакали: все жюри рыдало навзрыд. Если это получилось у брата, то почему не получится у него? Они же одинаковые, они же "Двое из ларца", как любит повторять мама.

И на первом туре он читал Симонова. Начал медленно, трагически:

— Если дорог тебе твой дом

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы…

Во время маленькой паузы внимательно оглядел приемную комиссию. Кто тихонько постукивал карандашом по лакированной столешнице, кто перебирал стопку бумажек, словно ища чего-то, кто-то откровенно зевал. Виктор решил добавить страсти:

— Если мил тебе бедный сад

С майским цветом, с жужжаньем пчел

И под липой сто лет назад

В землю вкопанный дедом стол.

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме фашист топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал…

Интереса у высокой комиссии, судя по всему, не прибавилось. Виктор разозлился: ах, так? Все равно я вас разбужу, вы у меня заплачете!

— Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье

И стелили ему постель…

Ну уж про мать-то должны же они прочувствовать? Поди, у самих матери еще должны быть живы. А кое-кто наверняка уже и сам в родителях ходит. Однако комиссия по-прежнему сидела спокойно, даже, можно сказать, расслабленно. И Виктор сник. Кусочек про отца и портрет прочитал на полутонах, смирившись с провалом. Однако добравшись до отрывка про любимую, воспрянул духом: ну не могут же они быть такими бесчувственными, когда речь идет о любви? Тут и бревно расчувствуется, когда любимую на твоих глазах…

— Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел, — так ее любил, —

Чтоб фашисты ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем,

Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам

В стонах, в ненависти, в крови