Юлия Климова - Бешеные страсти

– Надеюсь, что есть, – неслышно произнесла я, мысленно отодвигая битву за «Париж» еще минут на двадцать.

За последующие полчаса я узнала, что подносы не пользуются популярностью, зато столовые приборы, стулья и бюро вызывают живейший интерес. Эдита Павловна стала раздражительной и еще более нетерпеливой, я постоянно ловила себя на том, что вновь и вновь поворачиваю голову в сторону Шелаева.

Клим сохранял спокойствие. Он тоже смотрел на меня, но его взгляд ничего не выражал, лишь пару раз быстрая улыбка скользнула по лицу.

– Дорогие дамы и господа, наконец-то настал момент, когда я могу представить жемчужину сегодняшнего аукциона – картину Теодора Тафта «Коричневый Париж». – Аукционист произнес эти слова бодро, с гордостью и предвкушением общего оживления, наверное, ему самому наскучило предлагать кувшины, ложки и натюрморты. – Стартовая цена лота – два миллиона двести. Есть желающие приобрести картину?

Желающие были – я это знала, но сразу они не собирались вступать в бой.

– В такие моменты я люблю наблюдать за людьми, – тихо произнесла Эдита Павловна и прищурилась. – Они всегда очень стараются… Глупо. Напрасно.

«Какое совпадение, – проскрипел угрюмый сарказм. – Шелаев тоже любит наблюдать за людьми».

– Вы никому не уступите картину? – услышала я свой голос.

– Конечно, нет, – усмехнулась бабушка.

Я откинулась на спинку стула и коротко вздохнула – пожалуй, я не смогла бы объяснить, какие чувства метались и переплетались в моей душе. Я замерла, приготовившись к худшему…

Эдита Павловна вступила в бой, когда цена дошла до восьми миллионов. И это было знаком для всех – пора опустить руки и отдать Тафта дому Ланье, хватит сражаться, исход теперь ясен.

Дольше всех продержались плечистый мужчина в розовой рубашке и недовольная остроносая дама, сидящая неподалеку от нас. И вот, наконец, противники сдались и сложили оружие.

– Двенадцать миллионов пятьсот раз, двенадцать миллионов пятьсот два… – с удовольствием протянул аукционист, глядя на Эдиту Павловну, – двенадцать…

– Тринадцать, – спокойно произнес Клим Шелаев.

Я сжалась и превратилась в ледышку, мечтающую растаять и испариться от желтого света низких люстр. Сцепив пальцы, неожиданно ощутила запах сигарет и терпкого парфюма. С трудом перечеркнув это наваждение, я покосилась на бабушку. Лицо Эдиты Павловны сияло гневом и торжеством. Она любила, бесконечно любила своих врагов (в отличие от меня) и наверняка считала эту минуту превосходной. Более чем превосходной!

«Интересно, чем все закончится?» – задалась я своевременным вопросом, чувствуя в душе невесомость. Да, я могла лишь повиснуть в воздухе, чтобы случайно не коснуться ни участка пола, на котором расположился Клим, ни того места, где восседала бабушка.

– Тринадцать пятьсот, – трескучим голосом произнесла Эдита Павловна. Я знала, они не станут пользоваться еле заметными знаками – они будут громко и четко произносить свою цену, потому что на войне как на войне. – Посмел-таки, щенок, – прошипела бабушка. – Что ж, не будем мелочиться. И на что только надеется? – добавила она с усмешкой.

«Вообще-то Клим надеется повесить Тафта у себя дома».

– Не знаю, – тихо произнесла я в ожидании чувства вины и ста кругов ада. Я бы солгала, если б сказала, что в этой ситуации мне удалось сохранить спокойствие, что я равнодушна и действия Клима, а также реакция бабушки меня совершенно не интересуют.

«В рай после смерти я не попаду. Это точно, – вздохнув, я заставила себя смотреть только прямо. – Страшные черти будут жарить меня на сковородке, и все благодаря Шелаеву. О, как они будут меня жарить!»

Коснувшись ожерелья, я сделала провальную попытку успокоиться.

– Четырнадцать.

– Отлично! – порадовался аукционист и с уверенной надеждой посмотрел на Эдиту Павловну.

Она кивнула:

– Четырнадцать пятьсот.

Самое лучшее, что я могла сделать, – это сосредоточиться на картине. Мне вдруг даже захотелось понять, из-за чего разгораются подобные страсти… Впрочем, они были бы равно такие же, если бы Эдита Павловна захотела купить столовую ложку или стул.

– Что он делает? – тихо спросила бабушка. – Клим вовсе не глуп и прекрасно понимает: картины ему не видать… Неужели он хочет…

– Вряд ли Шелаев желает вас обидеть, – на всякий случай выступила я с миротворческой миссией. С абсурдной миротворческой миссией.

Но Эдита Павловна, поглощенная раздумьями, меня не услышала.