Юлия Климова: Теплая снежинка

Взяв неизменный блокнот в правую руку, а неизменную ручку в левую, Герман прочистил горло неизменным «кхм-кхм», тряхнул головой и решительно вышел из комнаты.

Миновав лестницу, огражденную точеными стойками и гладкими перилами, задержавшись около зеркала, напоминающего среднестатистический поднос, края которого измазали клеем и присыпали металлической стружкой «а-ля поросячьи хвостики», убедившись, что и сегодня его внешний вид безупречен (как и вчера, и позавчера, и десять лет назад), Герман неспешным шагом направился к кабинету шефа.

Картина, которая предстанет перед его взором через несколько секунд, без сомнения, будет такой же неизменной, как блокнот в кожаной обложке, черная ручка и утреннее «кхм-кхм». В доме Дмитрия Сергеевича Кондрашова нет места неожиданностям. Нечаянные сюрпризы и мелкие случайности никогда бы не посмели родиться в монотонной атмосфере этих стен. А если бы они все же попали сюда каким-нибудь невероятным образом (возможно, с ветром или с корреспонденцией), то тут же скукожились бы и превратились в пыль, которую мгновенно бы стерла влажной тряпкой добросовестная домработница Ада Григорьевна.

И думать нечего – никаких неожиданностей!

Герман зашел в кабинет и сразу занял привычное место около окна, рядом с пышно разросшейся диффенбахией и темно-коричневым креслом. Вообще-то можно сесть, закинуть ногу на ногу и скоротать пятнадцать минут в удобной позе – шеф, сосредоточенно изучающий бумаги и делающий короткие записи в ежедневнике, все равно не заметит такой вольности. Лишь только когда узкие, как пенал первоклассника, напольные часы издадут: «бом-бом-бом…», сообщая о восьми часах утра, Дмитрий Сергеевич Кондрашов нахмурится, поднимет голову и произнесет замыленное до дыр: «М-м-м… уже восемь… Герман, доброе утро. Планы на сегодняшний день будут следующими…» И тут-то и пригодятся неизменный блокнот и неизменная ручка. А ровно через десять минут в кабинет с подносом, на котором будет стоять обиженная жизнью серая чашка с кофе, зайдет Ада Григорьевна. Она вздохнет («опять двадцать пять!»), насупится («Дмитрий Сергеевич, вы скоро здесь ночевать будете!»), подожмет губы («и управы-то на вас не найдешь!»), оставит чашку на краю стола и бесшумно уйдет.

Да, будет так.

Привычка, возведенная в ритуал.

Наверное, африканский народ племени масаи относится к своим традициям менее трепетно, чем Кондрашов к распорядку дня. Хотя нет, он иначе просто не может. Не умеет.

Покосившись на часы, Герман встал в позицию «пятки вместе – носки врозь» и мысленно скомандовал себе:

«На старт!»

О! Он обожает свою работу! И даже этот круговорот однообразия приносит тихую, теплую порцию гордости и счастья. Что бы ни случилось, ни один мускул не дрогнет на его лице, ни одна из двух ровных, как линия горизонта, бровей не подскочит даже на миллиметр. Он уже давно не работает на Кондрашова – он ему верно служит. Да, да! Служит! С любопытством, упоением, изумлением, грустью, радостью и достоинством. Все перемешано, упаковано и подписано: «Срок годности – до конца дней своих».

«Внимание!» – Герман вновь вернул взгляд к столу.

Дмитрий Сергеевич Кондрашов. Дмитрий Сергеевич Кондрашов. В конкурсе на Лучшего Трудоголика Года он победил бы с большим отрывом. Да что года! Столетия! Тысячелетия!

Иногда, правда, он делает перерывы…

После десяти лет усердной службы Герман мог вспомнить три таких случая.

Первый был связан с женщиной. Высокой широкоплечей блондинкой в короткой юбке и коротком топе. Не снимая перламутровых босоножек, она влетела в дом, как неуемный торнадо, и за три дня успела очень многое: разбила вазу – фигуристую греческую красавицу, засыпала тонкими батончиками пепла бежевый ковер в гостиной и оставила густо-розовые следы помады практически на всех белых мягко-махровых полотенцах.

Исчезла она торопливо, прихватив с собой нежную бельгийскую фуксию, которая ранее стояла на подоконнике в кухне.

Произошло это восемь лет назад, но Ада Григорьевна до сих пор едко называет широкоплечую гостью «щипаным страусом» и качает головой, вспоминая розовые танцующие «юбочки» цветков фуксии.