Данил Гурьянов: Глупая улитка

— Красно солнышко, — улыбнулся Вадим и вдруг посмотрел на меня, словно что-то решая.

На следующее утро, проснувшись неожиданно рано, я пошел на кухню попить, увидел за окном восход и затосковал. Захотелось жить несколько веков назад, быть грубым и свободным викингом.

Очнулось радио. Я сделал потише, открыл холодильник, прикидывая, что приготовить.

Проснулась Элеонора. Хмуро сказала мне «доброе утро» и закрылась в ванной. Вчера мы вернулись поздно; усталые и в другом микроклимате, быстро легли спать. Сегодня выяснилось, что у Элеоноры «началась стадия», как говорит ее мать. Стадия — это период скрытых переживаний, сопровождаемый повышенной раздраженностью и полной неспособностью радоваться. Причиной стадии может быть как глобальное изменение, так и незначительное, оказавшееся последней каплей. Я на это не обращаю внимания, так как у самого то же самое. Только в моей семье это называли заскоком.

Молча позавтракав, мы разошлись.

По пути на работу я грустил, потом вспомнил, что сегодня должна выйти моя новая медсестра, и мысли занялись этим.

Я не знал, кто это будет, и возлагал надежды…

Когда я надевал белый халат, дверь скрипнула. Обернувшись, увидел замглавврача.

— Эдуард Васильевич, познакомьтесь, — справляясь с одышкой, шумно заговорила она, — с сегодняшнего дня ваша медсестра Наталья Лопатина. Прошу любить и жаловать.

Начальница выжидающе улыбалась мне, но рядом с ней никого не было, и я почувствовал себя сбитым с толку.

Неожиданно из-за ее объемной фигуры выдвинулась ОНА, ПЕРВОЕ ЧУДО НАШЕГО ГОРОДА — маленькая, парадоксальной внешности женщинка, полная притянутого достоинства и выпирающего напряжения. Глазки близорукие, очки с дешевой оправой для старух, нос-кнопка, на бледном лице прыщики и веснушки, рыжие волосы распущены по плечам, как у шестиклассницы на дискотеке. Она была не старше меня, но производила впечатление пенсионерки, благодаря ощущению запущенного жизненного процесса и какой-то выключенности из действительности, как у некоторых пожилых людей, которые всю жизнь промучались и вдруг поняли, что скоро умирать, а ничего хорошего не было, нет и не будет. На ней был желтенький плащ и черная шляпка с вуалью — все старое.

Девица невнятно поздоровалась, глядя широко раскрытыми, непонятными глазами на мой письменный стол и избегая смотреть на меня, будто я только что из душа.

Мы остались одни. Но это было невыносимо и, пробормотав «осваивайтесь», я поспешил удалиться.

Во дворике разгружали подъехавшую к больничной столовой машину. Не заметили, как уронили качан капусты, он покатился ко мне. Обозленный, я поставил на него ногу, как на мяч, достал сигареты Элеоноры, прикурил. Оглянулся. Никого не было. Расслабился, выпуская дым и глядя в облака.

— Спасибо, — с ядом произнес окружающему миру, имея в виду новоявленную.

Эту красавицу нельзя было не заметить на улицах города. Дубль первый. Зима. Старая искусственная шуба на размер больше, спина прямая, взгляд в никуда, походка робота. Я стоял на остановке, незаметно наблюдал за ней. Прошла, как заведенная игрушка — по прямой, на одной скорости, без единого лишнего движения, скрылась. Миниатюра называлась «Как я убежала из дурдома». Дубль два. Лето. В одиночестве сидит на лавке около какого-то подъезда. Затрапезный сарафан открыл руки цвета сваренных галушек. Ладошки положила на коленки. Осанка будто у офицера за обедом. Взгляд чучела. «Как я принимала солнечную ванну». Дубль три. Осень. Кинотеатр. Мы с Элеонорой проходим на свои места. Сидит, красотка. В громоздкой широкополой шляпе с выцветшим бантом на полях, в очках с треснувшей линзой. Прилипла взглядом к невидимой точке на белом экране. Ее место оказалось прямо перед моим. Просидела в шляпе до конца. Когда все уходили, не шелохнулась. «Как я влюбилась в Шварценеггера». В общем, отталкивающий человек. Неприятный мне до дрожи.

Я представил, как она сейчас сидит у меня в кабинете и от беспомощности, отвращения закачал головой. Еще на что-то рассчитывал! Я хмыкнул.

Зачем эту… в мой мир? Издевательство… Проникла на мою территорию. Уродливое вкрапление…

Я надавил на качан до хруста, а потом присел на корточки и упрямо затушил о его светло-зеленый бок сигарету.

Рабочие дни шли косяками.

Лопатина мешала мне своим присутствием, я старался не смотреть на нее и как можно меньше разговаривать с ней. Я люблю приходить на работу первый, в тихий кабинет, но она украла у меня это удовольствие. На сколько бы раньше я ни пришел, она уже там: поливает мои цветы или кормит моих рыбок в трехлитровой банке. Мысленно я начинал беспощадно ругать ее. Меня раздражало каждое ее проявление. Тот факт, что некрасивое и нелепое имеет право на существование, особенно рядом со мной, убивал меня. Лопатина чувствовала зло, которым я исходил, и боялась меня. При этом старалась сохранить достоинство в своих движениях, осанке. И потому напоминала клоуна. Мне хотелось сильно и исподтишка толкнуть ее, застать врасплох. Меня достала эта ее непроницаемая физиономия с жалкой претензией на исключительность. Меня трясло, когда я видел на ней шляпу «с натюрмортом». В понедельник на полях была бархатная роза, во вторник — ромашки. Когда в среду экспозиция опять поменялась — на гроздь пластмассового винограда, я не выдержал и спросил: «А что будет завтра? Банан?» Она стала красной, как свекла, и ничего не ответила. На следующий день пришла вообще без головного убора, хотя похолодало. А я понял: над ней интересно потешаться. Даже надо потешаться, потому что я не уважаю ее, не люблю и чувствую безнаказанность. Дурочка, холопка. Пришла? Будешь развлекать.