Жозефина Харт - Крах

— Скажи, что ты думаешь о ней? — спросила меня Ингрид после их отъезда.

— Об Анне?

— О ком же еще?

— Она действительно странная.

— Да, теперь ты понимаешь, почему меня это тревожит. Мартин еще далеко не взрослый человек. И дело не в том, что она старше… есть что-то другое. Я не поклялась бы в этом на Библии, но мне кажется, она ему не подходит. Вряд ли он способен видеть это. Совершенно очевидно, он одурманен. Дело в сексе, я полагаю.

Я застыл от этих слов.

— О.

— Если продолжить, она спит с ним. Мой Бог, у Мартина больше женщин, чем…

— У меня.

— Я хотела бы надеяться, что это именно так, — мягко произнесла Ингрид, обвивая меня руками. Но разговор опустошил меня. Я нежно поцеловал ее и прошел в свой кабинет.

Долго стоял, глядя из окна на угасающий вечерний свет. Анна и сейчас находилась в моем доме. Ее тень скользила среди комнат, между Ингрид, Мартином и мной. Пока ничего не случилось, совсем ничего. Кроме ее незримого присутствия в этом мире.

С ней было связано переживание, в мгновение ока изменившее все; машина разбилась вдребезги. Она была тем письмом, которое мы не могли распечатать, неясно блеснувшим лучом, обжегшим грудь или пах. Моя аккуратно расчерченная сцена наполнилась светом, и, может быть, меня ожидали за кулисами.

— Мартин хочет опять приехать на ленч в воскресенье. Я думаю, ему есть что сообщить нам.

— Ты знаешь что именно?

— Надеюсь, что речь пойдет не о женитьбе на Анне, хотя, боюсь, что это так.

— Мартин? Женится на ней?

— Увы. Было что-то в его голосе. О, я не знаю. Я могу ошибаться.

— Он не может этого сделать! — Почему те, кого мы любим и с кем прожили половину жизни, не осознают момента, когда им грозит опасность? Как они могут этого не знать?

— Ну слава Богу, твое восклицание в духе отца викторианской эпохи. Он совершеннолетний. И может делать то, что ему нравится. Мне не по душе эта девушка. Но я хорошо знаю Мартина. Если он хочет получить Анну, он будет ее иметь. Вполне унаследовал решительность твоего отца.

Я обратил внимание, что она не сказала — мою.

— Ну хорошо, придется подождать со всем этим до воскресенья, — вздохнула она.

Разговор был закончен. Мои мысли разбегались. Я был ранен, отстоял себя и вновь боролся. Пытался читать, но все внутри клокотало. Я был поглощен гневом, смешанным со страхом. Страхом, который был уже вне моего контроля, совершенно подкосившим меня. И это был ураган такой силы, что если и оставалась слабая надежда выжить, я неизбежно должен был ослабеть и уничтожить себя.

Я не говорил. Не коснулся. Не обладал. Но я узнал ее, а в ней — самого себя.

Не в силах оставаться дома, я вышел проветриться. Оглушающая тишина комнат усиливала боль. Только равномерное, непрерывное движение могло хоть как-то заглушить страдание.

Я притронулся губами ко лбу Ингрид и вышел из дома. Как могла она не понять? Как могла не ощутить близкое дыхание катастрофы, таившейся в углах дома. Дыхание, пробежавшее в траве нашего сада.

Вернулся я совершенно обессиленным. Сразу провалился в глухой сон, как некое здоровое, сильное животное, не знающее, вернется ли оно к жизни вновь.

— Здравствуйте, это Анна.

Я ждал этого звонка спокойно. Ждал, зная, что это конец прежней и начало другой, новой жизни. О последствиях в тот момент я не думал.

— Где вы? Возвращайтесь домой. Я буду у вас в течение часа, — вот все, что я тогда сказал. Взял адрес и положил трубку.

Ее дом был одним из тех скромных кремового цвета лондонских домов, в изобилии спрятанных среди чужих владений. В глубокой маслянистой черноте двери я разглядел очертания своего тела, увидел себя, нажимающим звонок, ждущим, когда позволят войти в этот таинственный дом.

Не проронив ни слова, мы вошли внутрь, беззвучно ступая по густо-медовому ковру. В гостиной легли на пол. Она разбросала свое тело. Я опустился сверху. Спрятал лицо на ее плече. Успел подумать о распятом на земле Христе. Сжав ее волосы, я вошел в нее. И так мы лежали. Молча, не шевелясь, я лишь целовал ее. Наконец древний ритуал завладел нами. Я раздирал ее, обладал ею, еще и еще, как будто мы возносились и падали, возносились и падали в пустыне.

Потом пришло время страсти и боли, вечно сопутствующих любви. Время, добавившее морщин и содравшее цивилизованную оболочку с пораженного первобытного человека. Было время возбуждающего жестокого смеха и ярких лент, стягивавших судорожно дрожащие члены. Время порабощения. Время, когда глаза отказывались видеть, а уши слышать. В этом темном и безмолвном мире, не выдержав одиночества и вечного изгнания, рыдал мужчина.