Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия

Я думаю о бабушке, чье молчание достигло именно этой цели.

Хорошо это или плохо, но Джозеф Вебер — часть моей жизни, истории моей семьи. Неужели единственный способ вычеркнуть его — сделать то, о чем он просит; казнить его за то, что он сделал?

— Мои советы помогли? — спрашивает Мэри.

— На удивление, да.

Она хлопает меня по плечу.

— Идем со мной, я знаю местечко, где можно выпить чашечку вкусного кофе.

— Я, наверное, задержусь тут ненадолго, полюбуюсь закатом.

Она смотрит на небо.

— Не вижу препятствий.

Я смотрю Мэри вслед, когда она спускается по ступеням, пока ее силуэт не исчезает из виду. Уже стемнело, очертания рук кажутся смазанными, как будто мир приоткрывает мне тайну.

Я снимаю с краю ведра похожие на увядшие лилии перчатки Мэри. Свешиваюсь через ограждение сада Моне и срезаю несколько стеблей аконита. На фоне бледных перчаток Мэри сине-черные лепестки напоминают стигматы — еще одни рубцы, появление которых невозможно объяснить, как ни старайся.

Предать человека можно множеством способов.

Можно шептаться у него за спиной.

Можно намеренно обманывать.

Можно отдать его врагам, когда он доверяет тебе.

Можно не выполнить обещание.

Вопрос в одном: когда совершаешь такие поступки, не предаешь ли ты самого себя?

Джозеф открывает дверь и тут же понимает, зачем я пришла.

— Сейчас? — спрашивает он.

Я киваю. Он мгновение стоит, вытянув руки вдоль тела, не зная, что делать.

— В гостиной, — предлагаю я.

Мы садимся друг напротив друга, между нами шахматная доска с аккуратно расставленными для новой партии фигурками. Ева с пончиком ложится у его ног.

— Собаку заберете? — спрашивает он.

— Да.

Он кивает, складывает руки на коленях.

— Вы знаете… как?

Я киваю и лезу в рюкзак, который везла на спине, пока ехала сюда в темноте на велосипеде.

— Я должен кое в чем признаться, — говорит Джозеф. — Я обманул вас.

Мои руки замирают на «молнии».

— То, что я рассказал сегодня утром… не самое страшное мое преступление, — произносит он.

Я жду продолжения.

— После случившегося я разговаривал с братом. После расследования мы с ним не общались, но однажды утром он пришел ко мне и сказал, что пора бежать. Я решил, что он знает что-то, чего не знаю я, поэтому послушался. Наступали союзники. Они освобождали узников лагерей. Повезло тем, кому удалось бежать, а не быть застреленным войсками союзников или растерзанным оставшимися заключенными. — Джозеф опускает глаза. — Мы шли несколько дней, пересекли границу Германии. В городах прятались в коллекторах, в деревнях — в сараях со скотом. Ели отбросы, лишь бы остаться в живых. Некоторые все еще нам сочувствовали, и как-то нам удалось достать фальшивые документы. Я сказал, что нужно уезжать из страны как можно скорее, но брат хотел вернуться домой, посмотреть, что там. — Нижняя губа его начинает дрожать. — Мы набрали кислых вишен — украли у одного крестьянина, который даже не заметит пропажи горстки урожая. Этим и поужинали. Пока ели — спорили о том, что делать дальше. И мой брат… Он начал задыхаться. Упал на землю, схватился за горло, посинел… Я, не отрываясь, смотрел на него. Но ничего не сделал. — Он проводит рукой по глазам, вытирая слезы. — Я понимал, что одному легче путешествовать. Понимал, что для меня он скорее балласт, чем помощник. Наверное, я знал об этом всю жизнь, — признается Джозеф. — Я совершил много поступков, которыми невозможно гордиться, но все во время войны. Тогда правила были другими. Я мог бы их оправдать, по крайней мере, найти им рациональное объяснение… Но этот поступок — совсем другое дело. Самое страшное преступление, которое я совершил, Сейдж, — я убил своего брата.

— Вы его не убивали, — поправляю я. — Просто решили не спасать.

— А разве это не одно и то же?

Как я могу уверить его в обратном, если сама в это не верю?

— Я давно говорил вам, что заслуживаю смерти. Теперь вы понимаете. Я — чудовище, животное. Я убил родного брата, свою плоть и кровь. И даже не это самое страшное. — Джозеф встречается со мной взглядом. — Самое страшное, — холодно добавляет он, — я жалею, что не сделал этого раньше.

Слушая его, я понимаю: что бы ни говорила Мэри, в чем бы ни уверял меня Лео, чего бы ни хотел Джозеф — в конечном итоге не я должна отпускать грехи. Я вспоминаю лежащую на больничной койке маму, которая прощает меня. Вспоминаю ту секунду, когда машина потеряла управление, когда я поняла, что авария неизбежна, но была не в силах ничего сделать.