Эмэ Бээкман - Чащоба

Кто-то за спиной Лео пробормотал:

— Теперь наш пенсионер начнет у себя дома строить макет воздушного замка.

— Все лучше, чем вычерчивать свинушник, — прошептали в ответ.

На мгновение Лео охватила досада, она совпала с появлением знойного облачка удушливого газа, которым пахнул ему в лицо взявший с места автобус. Лео показалось, что к бровям и ресницам прилепились мельчайшие невесомые комочки сажи и их никак нельзя было стряхнуть.

Он усмирял свои чувства, разум призвал его к порядку: в этих случайных фразах не было злобы. В любой компании время от времени вновь и вновь намекали на извечный и грустный факт о том, что почти каждый лелеет свой тугой воздушный шар мечтаний, который с годами, к сожалению, оказывается обмякшим. И вини кого хочешь. То ли шип времени проткнул тонкую оболочку, то ли собственная беспомощность была виной тому, что искрящийся простор мечтаний обратился в горстку мусора. Легко ли смириться? Это достойно проклятья: бессмысленная сутолока, парализующие клетки мозга мириады пустых слов, обыденная, лишенная творческого начала, работа. В результате всего этого свежая мысль устает и глохнет — человека приходится отсылать на пенсию, что означает — в безвестность.

Старого галломана без конца чмокали: видимо, они все же крепко поднабрались, настолько доставало им бьющей через край сердечности. Все заверяли: мы не забудем и ты не забывай, заходи навещать, мы придем к тебе (никто не отважился назвать точную дату), послушаем вместе хорошую музыку; может, и дома у тебя найдется какая-нибудь корзина для бумаг, откуда удастся выколдовать…

Лео стало немного не по себе. Они перебарщивают. Ишь, развезли. Кубок переживаний у старого галломана на сегодня переполнен, рука его дрожит, того и гляди прольет нектар, и не будет уже тех милых слов, в которых потом можно было бы рыться. Хуже того, будучи прямодушным человеком, он уже сегодня приготовит украшенную звездочками бутылку и, к величайшему изумлению жены, спрячет ее в корзину для бумаг.

Лео хотел пощадить коллегу, рассусоливание пора было кончать… Он протиснулся в круг хохотавших людей, постучал ногтем указательного пальца по стеклу своих часов. Увы, намек не был уловлен, все подумали, что Лео в свою очередь собирается их потешить. В гнетущие дни конца квартала, когда сроки сдачи проектов нарастали с чудовищной скоростью, пулей выскакивали из-за горизонта, начальник имел обыкновение проходить с многозначительной медлительностью по всему отделу и, как бы в рассеянности, постукивать указательным пальцем по стеклу часов. Гомон стихал, случайные фразы, которыми люди перебрасывались, внезапно обрывались, все звуки вдруг вытравлялись, сотрудники словно бы оказывались под звуконепроницаемым куполом, где с жуткой и подавляющей громкостью звучал один-единственный звук — жесткий, искусственный стук сердца. Многие признавались, что в те мгновения у них сводило внутренности, уж лучше бы начальник бурчал или же прибегал к высокопарным фразам, стремясь вдохновить подчиненных на трудовые подвиги, все было бы терпимей, чем столь безжалостным образом напоминать о течении времени.

Тут, в сутолоке улицы, они могли и посмеяться над таким постукиванием по стеклу часов, конец месяца только что миновал, а до конца нового квартала улитке еще предстояло переползать китайскую стену. Сегодняшнему рабочему дню осталось оттикать всего четверть часа — можно ли придумать лучший миг для смеха? И вообще перспектива мерцала в приятном мареве: начиналось время отпусков.

Лео с завтрашнего дня был свободным человеком.

Хоть задирай голову и хохочи вместе со всеми.

Он не собирался менять своего решения: в семь часов утра повернет ключ зажигания, разбудит под капотом своей машины табун лошадей и понесется.

Старый галломан опустился на заднее сиденье, он подбрасывал в руках дыню. Она отзывалась гулкой спелостью. Две осы бились о стекло автомашины — как только они попали сюда на пропитанную бензиновым чадом улицу?

Коллеги по очереди втискивались в дверцу машины, похлопывали свежеиспеченного пенсионера по плечу, возможно, элегантный, мушастый твидовый пиджак, галломана от этого дружеского излияния чувств несколько и пачкался, только о житейских пустяках в такой день, когда человек обретает безграничную свободу, не пристало задумываться.

Лео достаточно перевидел уходивших на пенсию людей, в большинстве они в день проводов выглядели какими-то сдержанно-плаксивыми, может, сотрудники отдела потому и любили галломана, что он всегда говорил о пенсионной поре как о лучезарной вершине своей жизни. Его непоколебимое убеждение в том, что старость является в жизни человека периодом, наиболее достойным наслаждения, поднимало настроение окружающих. Значит, у всех у них, хмурых, нервных, отупевших от суеты, обремененных тяготами жизни, измученных болезнями, впереди маячило нечто возвышенное — собственная светлая высота, свой покрытый альпийскими гвоздиками и защищенный горными уступами луг.