Эмэ Бээкман - Чащоба

Сегодня, спустя десятилетия, было страшно сознавать: да, именно так мы думали в то время.

Они стояли с Вильмутом неподвижно, не переступали с ноги на ногу и не выдавали беспокойства, демонстрировали друг другу свое терпение. Только и всего, что они позволили себе, — это прислониться к валуну. Никогда солнечный свет не пробивался сквозь кровлю ольшаника до валуна, зимний холод сковывал гранитную глыбину все лето, камень и теперь еще, казалось, остужал бок, неприметно, но настойчиво, коченело тело и душа, мысли угасали, думалось только о том, что было на поверхности; чащоба, поляна, валун, засада и густой темный покров над головой.

Еще раз у Лео возникло вялое сомнение: что же в действительности истинное?

Ильмару всегда нравилось надувать других. Словно так уж повелось, что всюду находился человек, который своими проделками приправлял будничную скуку. На этот раз Лео хотелось, чтобы они оказались в дураках.

Поэтому он вроде и не поверил своим глазам, когда на светлом прогале пустой поляны появился мужчина, который, волоча ноги, переступал с кочки на кочку, остановился, прикидывая, и огляделся кругом — вдруг угодит в обманчивой трясине в какую-нибудь ямину, укрывшуюся под тонким слоем земли.

Мужчина казался изнуренным, он стоял с поникшей головой и, словно лошадь, отдыхал стоя. Преследуемый не осмеливался опуститься на землю, всяк, кого выслеживают, знает, что спасти его могут разве что ноги: и все же он не мог не позволить себе перевести дух. Неудивительно, что в теплое время тяжелая одежда особенно утомляет человека, — неужто этот думал одним духом провоевать в лесах до осени, что оделся в светло-коричневое, ниже колен, пальто, полы которого обвисли, будто и они пропотели насквозь.

Может, это мать настояла, возьми пальто с собой, ночи прохладные, вдруг тебе придется спать под елкой. Нет у тебя в запасе сеновала, как у хозяйских сынков.

Когда покачивающийся на кочках мужчина чуть повернулся, Лео увидел хлястик пальто, который крепился к спинке двумя большими пуговицами. При виде этого неуместного для военного человека хлястика Лео на миг растерялся. Ему захотелось присесть за камнем и сделать вид, что он не заметил чужого человека, который стоял за виллакуским пастбищем, на краю поляны и разглядывал редкие травинки на кочках. Мужчина стянул кепку, поискал что-то по-городскому во внутреннем кармане, достал носовой платок, чтобы вытереть лицо. Если бы он был здешний, обмахнул бы пот со лба кепкой.

Дыхания Вильмута не было слышно.

В тот момент, когда уставший мужчина снял с плеча винтовку, Лео услышал, как колотится сердце у него самого и у Вильмута. Человек осторожно положил винтовку на кочки, чтобы лежало на сухом месте. Когда он снова поднялся, Вильмут толкнул Лео в бок. Лео ответил тем же, они ободряли друг друга: мы единодушны и готовы к борьбе — хватит попусту пялиться!

Лео не помнит, подумал ли он о чем-то, скорее всего в голове было пусто, она лишь гудела, и кто-то словно бы шептал: на мушку!

Лео с Вильмутом одновременно вскинули ружья. Они тяжело дышали — огонь!

Из двух стволов ударил выстрел.

Выстрел отбросил незадачливых защитников отечества, затылок, казалось, отделился от головы, отлетел в ольшаник и шмякнулся о ствол. Поляна закачалась, стоявший там человек не мог устоять на раскачивавшейся поверхности, хватал руками воздух, нагнулся вперед, растопыренные пальцы нащупывали ложе винтовки — он потерял равновесие и повалился рядом с кочкой, повернув голову. Удивительно ясное и светлое лицо уставилось в небо.

Вильмут схватил Лео за локоть, он громко кряхтел, будто в нем бушевал ураган, и изо рта смрадно пахло.

Через мгновение грохнул еще один выстрел. Над ними переломилась макушка ольхи и с треском полетела вниз.

Лео схватился за Вильмута и пригнул его к земле. Пригнувшись, они стали отходить от валуна. Им не надо было ничего говорить, оба отходили в единственно правильном направлении, там, поодаль, находилась впадина, там они и растянулись. Тяжело дышали на хворосте и ветках, перед лицом почти бесцветная кислица. По щекам катились слезы, Лео еще не думал о чужом человеке — на это ушли последующие десятилетия, — в тот момент его охватила болезненная жалость к себе: никогда я уже не вернусь в родные стены. Он ощутил на себе грязь, и пот, и кровь, почему-то казалось, что и в него стреляли. Когда они поднялись с истлевшей листвы ольшаника и валежника, Лео был уверен, что нога его прострелена; он только не знал, какую из них волочить, в обоих ботинках хлюпало. Он не осмеливался глянуть, он думал, что на каждом шагу из дырочек в ботинках сочится кровь, все тело, и ноги, обливались потом.