Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Справа от шоссе, за пологим увалом, притаилась её родная Токтайсола. Как раз на половине пути к ней, почти на гребне увала, стоял густой еловый лесок — древняя моленная роща токтайсолинских марийцев. Летом мальчишки пригоняли сюда лошадей в ночное, пекли в горячей золе картошку и, затаив дыхание, слушали всякую небыль про леших и ведьм, про зарытый в землю котел с золотыми монетами, который может найти не каждый надо знать отворотное слово. Однажды Качырий тоже увязалась за ними, незаметно подкралась к костру, села в сторонке, поджав под себя босые, в цыпках, ноги. Сперва они хотели вздуть её хорошенько, чтобы впредь не лезла в мальчишеские дела, но хитрая Качырий откупилась от них десятком недозрелых яблок, принесенных за пазухой, и была милостиво принята в ребячью ватагу. её даже угостили печеной картошкой. До чего же вкусна картошка, испеченная в горячей золе костра!

И вот этой моленной рощи нет. Кругом поле, потемневшая стерня, редкие скирды обмолоченной соломы и одинокая старая ель, что сиротливо стоит на клочке невспаханной земли. Она и тогда росла, одна в сторонке. Качырий узнала ее, подбежала, погладила обомшелую, в капельках застывшей серы, кору.

— Здравствуй…

Налетел порыв ветра и дряхлая, много повидавшая на своем веку ель надсадно скрипнула, качнула тяжелыми игольчатыми лапами.

— Старенькая ты и.… бессчастная, — шепнула Качырий, снова погладив шершавую кору.

Дорога пошла под уклон.

Впереди, как на ладони, сразу и неожиданно открылась деревня — избы вперемежку с зарослями черемухи, рябины… Кое-где виднелись белые стволы берез и толстенные, в два обхвата, ивы с темными шапками вороньих гнезд в густых ветвях.

Грустная, притихшая шла Качырий по непривычно узенькой улице, с болью в сердце глядя на пустыри, заросшие лопухом и крапивой. Вот покосившиеся набок ворота… Не будь подпорок, они бы давно рухнули. А тут одна избенка. Ни клети, ни хлевушка… Снова пастырь, а в глубине его вросшая в землю банька с темным оконцем-продухом, как скинутый ветром на землю прогнивший скворечник. Качырий чудится: где-то, далеко от этих мест, пронесся огромный, небывалой силы ураган, выжег дотла, смешал с землей и пеплом зеленые, наполненные птичьим гомоном сады, разнес по бревнышку, искорежил, искромсал жилища людей и, заплутавшись в глухих лесных чащобах Поволжья, растратив свою бешеную силу, отголосками докатился сюда, сделал улицы её родной деревни щербатыми, как зубы старухи. Имя этому урагану короткое, как крик вороны, — сар [4] [4] Сар — война. , но сколько горя и страданий причинил он народу, родной земле, сколько отцов и братьев полегло на полях великой битвы… Качырий подумалось, а не слишком ли легко она живет, ходит по этой многострадальной земле? Но что может сделать она, песчинка в огромном море людей, такая маленькая, слабая? Был бы отец, он бы помог, научил, а теперь…

Качырий зажмурилась, таким ослепительно светлым, нарядным вдруг предстал перед нею новенький домик с широкими сверкающими на солнце окнами и голубыми резными наличниками. Удивленная, она пытливо оглядела улицу и увидела то, чего не замечала прежде, потрясенная убожеством когда-то крепкой, зажиточной деревни: кое-где под окнами, вдоль заборов, аккуратно, по-хозяйски сложены бревна, высятся штабеля теса, прикрытого берестой и кусками толя. «Значит, те, кто остался, не собираются уезжать». От этой мысли на душе у Качырий стало легче, она сравнила своих односельчан со сказочными богатырями, которые долго спали, заколдованные злым кереметом [5] [5] Керемет — злой дух. , а теперь проснулись, огляделись и принялись за дело.

Качырий шагнула за угол дома, увидела почернелый, но все еще могутный пень, а неподалеку молодую березку — и захолонуло сердце, потемнело в глазах, к горлу подкатила полынная горечь… Она подошла к березке, трепетно обхватила тонкий ствол, прижалась горячей щекой к шелковистой, прохладной коре…

Сколько времени Качырий простояла так, о чем она думала — никто не знает. Может быть, ей слышался ласковый, с хрипотцой, голос отца: «Это твоя, дочка, березка. Вы с нею — ровесницы, береги ее…» А может, припомнилось, как кто-то из охальников поранил березку, чтобы попробовать её сладкого сока, и обе они, Качырий и березка, неутешно плакали, пока отец не залепил ранку растопленным варом… Или вспоминала, как они, четверо босоногих подружек, вскарабкивались на широкий пень недавно спиленной ивы — она росла под самыми окнами и, как говорила мать, «гноила крышу избы», — усаживались в кружок спиной друг к дружке, болтали ногами и звонко распевали песни…