Владимир Курносенко: Евпатий

«Если страшно, — повторял в душе Кокочу, — пусть будет страшно. Пусть душа моя уподобится...» И не успел завершить, джалаирец с изменившимся строгим выраженьем в лице махнул из двери Лобсоголдою: «Хош!»*** Лобсоголдой нырнул под приподнятый им полог.

*** X о ш! — посыл сокола.

«Лучше аргал в дзут по загонам собирать, чем у нойонской юрты в ожидании стоять...» И ещё стал придумывать. «У далеких гор Алтан-Таг пасутся в степи Сара-Арки дикие куланы... В час макушки жары, когда, обезумев от слепней, верблюды, быки и запряжённые в телеги лошади кричали, как рожающие женщины, когда Льдистосерая Выдра дважды уносила скромного помощника кама в степь... в перхающую пылью степь... м-м... Где затлевающие куски... Где, как ослизевшие куски войлока и грязная ветошь, валялись не преданные ни огню, ни погребению... тела врагов, заскорбевший душой сточетырёхлетний Мэрген Оточ снял с багалы девятый бубен...»

— Эй, парень! Ойрат! Эй, не слышишь меня? Оглох?

Коричневолицый джалаирец звал, поманивая рукой, к страшной двери.

Когда голова наклоняется, говорят, то колено сгибается. Зажмуря глаза, Кокочу словно в воду бухнулся с обрыва.

Запах шерсти, зверя и гниющих мясных помоев стоял в юрте Быка Хостоврула густо, как хвои в лесу.

— Что, душа в пятки убежала, вояка Заячий Хвост? — из хоймора, куда Кокочу и взгляд побоялся поднимать, накрыл его сыромясый тяжелый бас. — Говори!

Кашлянул. Кхы-кхы. Воздуху побольше в грудь набрал и...

— Всё?

Наклонил голову: всё, да.

— Ты ойрат? — продолжал мучить голос.

— Ойрат.

— Утэгэ богол?

— Да, уважаемый. Племя дербенов восемь лет как наши господа. Да, отец тележный кузнец у него. Да, кобыла в затылок укусила, оттого и Кокочу* стали звать.

* К о к о ч у (Кокчу) — Лошадиные зубы.

Да, овцюхи-козлухи мы. Для удовлетворенья естества с козами приходилось нам. Да, кюрбчи, шаману Оточу помогаем по мере сил. Да, девятый бубен у нас...

И, разгорячившись, ободрённый нежданно участливым вниманием легендарного кулюка-богатура, в конце концов за очаг осмелился взглянуть. — Ойе! Из-за широко полыхавшего оранжевого огня в упор смотрели два смеющихся чёрных глаза. — Ойе! Тошнота и ужас к ноздрям смрадным чадом поднялись. Колени ослабели. Сидевший улыбающийся в хойморе на подушке человек глумился, а не участие проявлял к Кокочу.

— Дербены, говоришь! — снова раздался из хоймора голос-бас. — А скажи мне, кюрбчи утэгэ богол, кто нужней человеку, друг или враг?

Кокочу, не ведая, что отвечать, на стоявшего впереди Лобсоголдоя невольно покосился.

— Друг, да? — отгадал взгляд страшный меркит. — Друг и в обиду не даст, и последней лепёшкой с тобой поделится. С другом и задушевный разговор хорошо у костерка завести... Это?

Кокочу кивнул. Всё было правильно.

Хостоврул поднял огромный, из трех розовых сморщенных долек, палец.

— Ошибаешься, Лошадиный Зуб! Враг нужней человеку, если не трус он. Кто осторожности, хитрости и терпенью лучше, чем враг, научит? Кто воина воспитает в тебе? Кто за лошадью, чтоб не заподпружила, приучит следить? Верно ведь я говорю, Лобсоголдой?

Прямой и недвижный, как воткнутое в землю копьё, Лобсоголдой сделал плечами неопределённый жест. Откуда ж, мол, ему-то знать? Уважаемому тысячнику виднее должно быть.

— Вот-вот! — словно ждал того, с оживленьем продолжал разговорившийся Бык. — Ему — «ешь!», а он лижет. Ему — «входи!», а он в щель глядит. «Танараг эндерэг*», говорите? Заспинный враг? А если «вероломный» этот лучшую-то службу и сослужит хану Бату?! Заимев умного врага, на кошму надолго не завалишься отдыхать!

* Т а н а р а г э н д е р э г — вероломный.

— У нас говорят, когда дурак в котёл заглядывает, умный за огнём следит.

Голос у анды тот же всё — один звук на одной струне. Алые шевелящиеся губы в ухмылку сложились. Лобсоголдой от друга анды на себя внимание переводил, и тот, Бык, понял это.

— А у нас, у меркитов, знаешь, как говорят, Лобсо? Кто чересчур занозист, тому чересчур и попадает!

Кокочу застёжку дэла на груди расстегнул. Если амулета из лягушечьей лапки коснуться успеть, мангусьи поползновения в зародыше пресекаются, сказал Оточ. Бык Хостоврул ведь, по слухам, сырым мясом утробу насыщает, любого хитрого за три шага упреждает, любого сильного в бараний рог скручивает...

Смрад, запах подгнивающей сладкой убоины отравляли дыхание до тошноты. Голос-бас глуше-глуше из-за очага долетал. Ноги Кокочу заподгибались, свет меркнуть начал в глазах.

Лобсоголдой похлапывал, поглаживал его по щекам, а Эсхель-халиун в плечо тыкалась горячей мордой. Как оказался подле, что случилось и получилось — нет, не помнил ничего.