И он рассказал анекдот. Первый, который он слышал в жизни и запомнил. Прохожий спрашивает у ползающего под фонарем пьяного: «Ты что ищешь?» — «Часы!» — «А где ты их потерял?» — «А вон там...» — «А почему здесь ищешь?» — «Так там темно, — объясняет пьяный, — а здесь светло!» Грустный такой анекдотец. Илпатеев считал, в нём схвачено ядро распространённейшего явления.
Подлинному соитию с жизнью предпочитается подмена. Почему? Потому что подмена «безопаснее», или меньше требует усилий, или ещё что-то.
Он стал перечислять. Алкоголь, газеты, болельщиство футбольно-хоккейное, секс.
— И секс? — не удержался я. — И он тоже «мастурбация»?
— А как же! — был ответ. — Он и задуман, чтоб скомпенсировать отсутствие.
— Чего?
Он улыбнулся.
— Любви, Петя. Любви. Чего же ещё.
Я понял.
— Ты хочешь сказать, что всё уводящее и увиливающее от... это... это...
— Во-во! — подтвердил он. — «Уводящее и увиливающее». Молодец! Мы в вас не ошиблись, товарищ майор.
Ненавижу старшебратский этот тон с прихлопом по плечу, и когда сам начинаю, и когда ко мне. Однако глянув на лицо Илпатеева, я повременил обижаться. Он о чём-то думал помимо разговора.
— А что подлинно, Николай? — всё же спросил я; мне было интересно. — Смерть?
Он кивнул. Да, смерть.
— Хотя и она не всякая, — добавил погодя.
— А ещё?
— Женщина в родах. Младенец, пока не заговорил. Боль. Святость. Хам. Зверь.
Потом сам заговорил про друзей, Пашу и Юру. Что все они трое были самые что ни на есть стопроцентные мастурбанты, как, впрочем, и все более или менее соображающие наши сверстники. Почти все. Рассказал про жену, довольно известную в Яминске эстрадную певицу, уехавшую недавно в столицу, про Советскую власть, видевшуюся ему тоже гигантской социальной мастурбацией... Ещё что-то, чего я не запомнил, к сожалению, в ту довольно продолжительную нашу прогулку. Разве вот на остановке ещё, где мы вместе ждали трамвая, меня опять поразили его уши — оттопыренные и заостренные сверху. Не то, помстилось, помню, летучая мышь, не то чёрт рогатый, не то, прошу прощения, два эдак размахнувшихся перед полетом крыла.
Ну да, крыла.
Теперь-то вот я кричу в небо, не открывая рта. «Эй, — кричу я. — Эй, Илпатеев! Куда же ты, братец? Не улетай...»
«Петя, дорогой,
не подумай ради Бога, что визит к тебе на квартиру, наша прогулка и эта бандероль — звенья заранее замысленной цепи. Замысел, коли он есть, не мой, клянусь.
Девать мне мою «прозу» некуда, а посему, если недостанет духу выбросить в мусоропровод (у меня недостало), отдай тетрадку Паше Лялюшкину, ты говорил, знаешь его. А уж Паша-то сумеет её потерять... А замечал ли ты, Петя, что о «выборе» рассуждают в основном люди в сущности выбравшие, лучшие эксперты по нравственности скрытые сукины сыны, а о «менталитете и культуре» больше всех обожают рассуждать дураки? Ну так вот. В поддержание сей похвальной отечественной традиции пускай же и о подвиге бесстрашия поведает трус.
Бывай.
С уважением и благодарностью Николай Илпатеев».
* * *
*
По велению владимирских князей срубленная рязанскими мужиками доглядная крепость Онуза, отойдя под крыло великого князя Ингваря Юрьевича, отца Юрия Ингваревича (что с возвышеньем Рязани в престольный град стол ея приимшу), приходила за ненадобьем с поры той в негодность и запустение. Резные, на ременных петлях воротцы подгнили, покосились. Валы осыпались. Терема, часовня, сторожевые избы на подклетах, дворные ухожи и конюшни частью сгорели без пригляда от случайных захожих людей, а частью покрылись мхом от близости реки Вороны. Лишь в окраинной одной избице ютилась малочисленная семья бортника-одиночки, да и та с приходом незваных гостей убралася от греха в лес.
Не зная толком употребленья ненужных кочевому человеку строений, Сэбудей-богатур не велел, однако, ни ломать их, ни жечь в кострах. Монгольская мохноножка подснежною травою сыта, а неровён час выдаст образумившаяся Арпан* десятую долю в пегих, серых, буланых, гнедых и вороных, вот и сгодится укрыть их, а вкупе и корм...
* Рязань у монголов.
Когда Кокочу въехал шагом в хот-становище, разбитое поблизости от крепости, небо гасло, а воздух желтел. Постовые на заставах, разглядев тряпку вестника на рукаве, пропускали его без помех. И страшно было, и почему-то хорошо. Спешась и туда-сюда поводив Льдистосерую, к первой попавшейся в глаза коновязи потянул её. Нет, почти нестрашно было! Что у них, у ойратов, в тумене, что здесь — одинаково лошадиной мочой разит. Юрты тоже — понаряднее да побольше, а если разобраться, такие же.
Читать дальше