Владимир Курносенко - Евпатий

На щелистом, абы как сколоченном помосте с казнильной телегой восседали, точно грудастые снегири, в чёрных, наброшенных на плеча опашенях три известных по Рязани ката.

Средним, опустя в показном задуме рыжую простоволосую бошищу, сидел Васька Творог, возивший на позоры окаянного ещё князя Глеба.*

* Князь Глеб года за три-четыре до рассказываемого события зарезал в селе Исады с помощью половцев и обманов своих братьев-князей с боярами — власти ища.

Лицо преступницы было закрыто, но он узнал вышитую понизу рубаху под задранной на голову красной понёвой и вздувшиеся знакомым рисунком жилки на притянутых к оглоблям руках.

«Деду, — послышалось откуда-то сбоку, из-за спины, — а рыжий из тёти бесов счас станет гнать?» — детский недоумевающий голосок. «Молчи, молчи, хороша моя! Вишь ить чо у нас нонича...» — осиплый в ответ слабеющий голос старика.

Васька, разминая ноги, ходил скрипел по настилу, приноравливаясь. На побледневшем, в реденьких конопушках лице его застыла кривая глуповатая улыбка.

«Деду, а колиш не схочут беси с тёти утечь, её жечь будут, да же ведь?»

«Да, рыбонька моя, примолчи трошечки...»

«А беси? — не унималась девочка. — Они с тётею сгорят?»

«Беси не горят, доню... Они в лес сбегут...»

«А зачем же жечь, дедунь? Ить беси...»

Но ни девочка не успела доспросить вопроса, ни дедушка отвечать. Васька потащил из-за кушака кнутовище, откинул с тупым стуком серую пятиаршинную змеину.

Выгнувшись и будто зависнув слегка в раздумии, кнут раз, затем два и ещё три овил, опоясал сильное Парунино тело. Оно дёрнулось, затрепетало и, тоже чуть погодя, овисло разом на натянувшихся скрученных сыромятинах.

Васька отпятился, ощупал зачем-то суковатое кнутовище и, метнув в толпу косой выискливый взгляд, бросил что-то выстолбившимся возле помоста полоротым друганам-сотоварищам; солёное, видать, артельное словцо.

— Бей, свинячий кот! — взвился, дырявя тишину, звенящий яростью молодой голос. — Пошто мудруешь, гнилая душа?!

Очевидно задетый, но как бы и бровью белёсой не поведя, Васька с преувеличенно мастеровитой отчётливостью снова откинул кнут.

«Вью-и-ижжи-ть... Въ-ы-м-м-вжи-ть...»

Рубаха треснула точь-в-точь на толщину пальца в две дыры-полосы. В запунцовевших краями прорубах блеснула белая Парунина кожа.

. . . . . . . . . . . . .

«...поне земли Рязанской во управе ин благоденствии отселе бых... оплётшейся во гнусных делах...» — выхрипывал чуть не по слову думский указ пожилой, незнакомый служивый, а он, Евпатий, не сводил взгляд с открывшегося наконец Паруниного отверженного лица.

Стояла в средине срубленного в охряпку осинового поруба, босая, слабая, и слабая, словно раз навсегда усмехнувшаяся чему-то в себе гримаса отверженности истлевала на вспухших, искусанных от боли губах. Ни жалобы, ни обиды, ни даже особой как будто тоски... Она словно б и сама уже желала себе смерти, но только ещё боялась её, уставая терпеть.

Раздвинув тылом кисти впереди стоящих, выбрался, сам того не заметя, в первый ряд, тымкнул, не взглянув, ближайшего караульщика локтем в дых и, вытягивая на лету вперёд руки, прыгнул туда, к порубу, где до переминающихся в пыли босых Паруниных пальцев было не дальше шага.

Зачем? Он и сам не ведал того. Быть может, чтобы вместе им гореть, чтобы сделать хотя попытку вызволить... мало ли!

Как бы ни было, но прыжок был столь внезапен и так нечеловечески далёк, что не очутись средь охраняющих Кочкаря, следившего за Евпатием с его появления, невесть чем б кончилась безумная сия затея.

Кочкарь прыгнул следом и, будучи ближе, приземлился с Евпатием почти одновременно. Оправившиеся от неожиданности борсеки-рукопашцы обеих княжьих дружин прижали трясущегося и ослабевшего безумца к холодной, выпукло жёсткой брусчатке перед помостом.

И когда с треском и хлопом зашумело над Парунею чёрное, не остановимое больше пламя, когда вылетел оттуда один-единственный короткий заячий крикчик, он, Евпатий, едва ль толком слышал его. Поводя налитыми кровью глазами, он бормотал что-то невнятное, укоряющее неизвестно кого, покуда Савватей, Пафнутий и ещё двое бывших содружинников по молодшей не отволокли его домой.

Того же дня сожгли к вечеру хуторок Дурнёнки. Дымившееся ещё пепелище, двор, огород и маленький палисадник пред истбою злодейки-зелейницы окопали, закидали крапивою. И худо ль, хорошо ли сделали, а только по улицам рязанским, концам её, слободам, посаду и ближним весям падёж скотий воивпрямь двинул с того разу на убыль.