Владимир Курносенко: Евпатий

Я взял с подоконника старую бронзовую пепельницу, кем-то и когда-то мне подаренную, и подал её Илпатееву.

— А я, Петя Сапега, тебя не забыл! — Он поставил пепельницу на острую коленку и белыми тонкими пальцами стал разминать дешёвую плоскую сигарету без фильтра.

— Ты в хоккей играл на фигурных коньках за ваш класс. А на общешкольном турнире я коня тебе зевнул на шестом ходе. Ты белыми играл.

Я развёл руками. Ну что ж. Бывает! Бывает, что и забываешь, бывает, и коня зеваешь.

Мне всё больше не терпелось дождаться его ухода.

— Ну ладно, Петя. — Он безжалостно раздавил довольно ещё длинный, со зловонием дымящий бычок. — Извини, в самом деле, за беспокойство. У-хо-жу! — Он хохотнул. Зубы у него были небольшие тоже, ровные и странно белые для почти сорокалетнего, в общем, человека. «Вставные, что ли?» — мелькнуло, помню, у меня.

В коридоре он прислонил пакет с рукописью к стене, обул свои рваненькие, зашнурованные через дырку кроссовки, а я галантно подал ему его куртку — добротную и довольно дорогую когда-то, но тоже весьма заношенную и не вполне чистую.

И вот случилось странное.

Он держался за дверную ручку, а я, помогая, отмыкал замок, как вдруг, вопреки логике встречи и совершенным сюрпризом для себя, я предложил Илпатееву оставить тетрадь. «А? Николай! — Я даже схватился за пакет. — Недельки на две. А потом зайдёте за ней прямо в издательство. По рукам? Согласны? А?» Я дважды повторил это дурацкое «а», так оно и было, честное слово.

Илпатеев же ничуть почему-то не обрадовался. Напротив, прижал пакет к груди и косился на меня с подозрением. Алла Борисовна, тоже словно что-то угадывая, вот-вот, казалось, хитро подмигнёт мне.

Заряженная машинка с цифрой «7» в правом верхнем углу чистого листа звала меня к ежеутреннему творческому подвигу.

Я всего лишь редактор, функция, и всё понимаю, свой шесток я вполне чувствую и освоил, но, едва ли не как всякий трущий вельветовые штаны по художественным редакциям, кое-что я всё-таки пытаюсь, «пробую себя», скрашиваю себе без особых надежд скуку, так сказать, существования. По всему по этому уместнее было отложить рукопись Илпатеева до вечера или взять её на работу, а не тратить драгоценное утреннее время. Однако, унося пепельницу с окурком Илпатеева на кухню (чтобы не воняла под нос), я нечаянно глянул на часы, которые стоят на шифоньере, и ахнул. Мой явившийся из далёкого прошлого гость пробыл у меня с момента объявления ровно восемь минут.

**

...дома и каменистая дорога мягка, а на чужбине и шёлк, говорят, дерюгой покажется!

Лошадку свою плетью понужая, удалец этот вестник Кокочу дерюжной тропой быстрей стрелы-ветрянки летит!

«Стрелок ты у нас так себе, Кокочу, — недоумевал джагун-сотник Хагала, — в борьбе на поясах с хвоста второй в десятке своём, а наездника такого и по всей сотне хуже не отыскать!» И плечами толстыми пожимал, не понимал. О чём, мол, и помышляют эти нойоны-чербии, в вестники таковых назначая.

Шаман же Мэрген Оточ иное сказал. «Если важную Бату-хану весть кюрбчи Кокочу Бату-хану передаст, от таковой вести и Бату-хану, и утэгэ-боголу Кокчу лучше будет...»

Темник ойратов Бурулдай, если в гнев от несправедливости не впадет и от обиды не заупрямится, простой, все скажут. Он, подумав-подумав, рукой махнул:

— Кюрбчи так кюрбчи! Утэгэ богол так богол. Ладно! Болсун шулай*.

* Б о л с у н ш у л а й — да будет так.

Кюрбчи Кокочу каму Оточу помогает в камланиях — на хуре, имеющем древко, наигрывает тихо-тихо. Мэрген Оточ за труды с другом-андой повидаться даёт.

Кху-кху-кху. Ткцко-тцко-тцко... Стрела-ветрянка вдоль берега дерюжной тропою летит, вестник Кокочу Льдистосерую плетью понужает.

Разве плохо? Друга-анду Лобсоголдоя попроведает; самого Быка** Хостоврула воочию узрит. Золотыми шатрами царевичей Золотого Рода полюбуется...

** Б ы к — двукратный подряд победитель наадома в монгольском троеборье (стрельба, борьба и скачки). Следующая степень — Слон.

Хагала, провожая, по крупу Льдистосерую хлопнул, по-джагунски-отечески предупредил: «Гляди, Кокчу! Если весть ханам не покажется твоя, не положить бы, парень, тебе на рукав башку!» Ойе! Стра-а-шно. Страшно, конечно. «Если страшно, — дома-то говорили, — пусть будет страшно. Пусть душа моя уподобится шёлковой нити. Если больно — пусть будет больно! Пусть душа моя уподобится тонкому ремню...»

Кху-кху-кху. Гтцтко-гтцтко-гтцтко. С бешеного монгольского аллюра Выдру Эсхель-халиун на шаг переводим, потрудившейся вдосталь лошадке отдых ко времени даём.