Владимир Курносенко - Евпатий

Сайгачиными тропами, изюбровыми бродами, болотами такими, что и сытому змею не проползти, ночуя и оплывая от укусов мошки в ивовых шалашах, вышли на шестой день к незнакомому становищу. Лошадей с провисшими подпругами, не имея сил на предосторожность, привязали без разведки к коновязи-бревну.

Урочище Хорходай-Халдун оказалось, стойбище Хорчи-усун.

Вечером, когда насытившиеся и утомлённые братья отошли ко сну, сказал Хорчи-усуну: «Хочу, атэкэ, объединить рассеянный уруг мой...» — «Если, — отвечал нойон, — хоть половины добьёшься затеваемого, почту за необходимое оказать вспоможение. Если же опростоволосишься, не обессудь, кулюк! Не слышал ты сейчас моих слов».

Наутро приказал зарезать ягнёнка-кургашку и велел снарядить в дорогу бурдюк питья.

Тоненькая Гулямулюк летала по хошу, и, заметив его внимание, Хорчи-усун по-отцовски с усмешкой подмигнул. Гляди, мол! Я не против. Конь-хулэг поскакал — доскачет! Настоящий мужчина взялся — добьётся своего.

Как снег на голову явившись в Каракорум, бессонный и больше двух суток не бравший от волнения еды в рот, не испытывая ни страха, ни затруднения в речи, выступил тогда на всеобщее обозрение:

— Если доблестный Сэбудей раздвигает завещанный Аурухом улус Джочи, то по каковой причине, — спросил у курултая, — сын и преемник его Бату не допускается к оному расширению?

...На южном склоне горы Халдун затеяли пир под развесистым дубом.

Бледноскулый Берке, более прочих склонный к высокой речи, и здесь, на горе Халдун, не ударил лицом в грязь. «Ты из тех, Бату, кто душой и телом всегда за гривой коня! Да укрепит Хормуста-Тенгрий твою доблесть во спасение исстрадавшегося уруга нашего!» И, опорожнив по кругу чашу Оток, плясали и веселились так, что, как говорится, песней облако шевелили, пятками ямы повытоптали до колен.

Чувствуя себя чуть не повелителем грома, оставив братьев, отправился за Гулямулюк.

Хорчи-усун прослезился, когда узнал.

— Наземь ты сбросил, кулюк, дерево-джабраил* с моей шеи! Стоголовый табун, три сотни телег с арбами под тягою даёт он, сказал.

* Д е р е в о — д ж а б р а и л — колодка.

Тысячу всадников в боевом снаряжении. Про Гулямулюк, раз пообещал, тоже не возразил.

«Гулямулюк — нежность моя...» Ласточки с писком носились над крупом солового, он вёл его медленно в гору под уздцы. Поворачивал, и упруго-выпуклые женские колени касались его локтя. Горный ручей, взбулькивая и звеня, приветом журчал, а камни казались тёплыми, живыми на ощупь.

— Вчера сон привиделся, господин. Я оленёнок, а охотник выстрелил и убил меня.

— Кто? Что за охотник, Гулямулюк?

— Не знаю, господин. Только одежду видно было.

Подумал-подумал и, ничего не надумав, рассмеялся от всей души.

— Ты хорошего человека дочь! — сказал тогда. — Где ж твой ум?

И смутился. И она, видел, покраснела, а потом смех её зазвучал — в песочнопустынную жажду чистоструйный ручей.

— У меня умишка, как травы вон на той скале! — И ещё пуще закатилась, залилась, едва из седла солового не вывалившись.

Когда прибыли, в сторонке от спящих братьев развёл огонь, нажарил мяса и, дождавшись, когда земля прогреется под костром, убрав угли, устроил ночлег.

«День удачи, моргнувший косыми глазами тихони...»

Ложе мое, херисче*, в воздух пустой обратилось.

Сила моя мужская ущерблена.

Смехом твоим студёноручьистым упьюсь ли ещё когда-нибудь, моя курультю!**

* Х е р и с ч е — прекрасная.

** К у р у л ь т ю — любимая.

**

Нежданно-негаданно на ночь глядя одноглазый Сэбудей заявился. Поведал без лишних слов о добытом камом Оточем.

От такого, если б не стыд, зайцем подстреленным заверещал бы.

Однако о «третьем слева» Сэбудей не хотел много говорить. «Время не торопит тут, сокол...»

Лиловый мерцающий уголёк выщелкнул на кошмяной войлок и, тлея-мигая, оброс чёрным маслянистым пятном.

— Женщина в боевом походе — ресница в глазу! — прохрипел старый богатур. — Женщина, каковую утратить опасаешься, — заноза в зубах.

— Великий Аурух не пренебрегал ни разумом женщины, ни её красотой! — тихо возразил (Бату), стараясь изо всех сил дрожь в голосе унять.

На грубом, напоминающем окаменевшую кору лице Одноглазого тень улыбки мелькнула.

— Твои воины от Дешт-иКипчак бабьего духа не нюхали! Каково, думаешь, им на белую твою юрту смотреть?

«О, не отбирай, не отбирай её у меня, старик! — молил про себя, растерявшись. — Пожалей...»

Но предрешённое Волею Неба на земле нельзя поменять. Только и отважился, что спросить: