Давид Монтеагудо - Конец

— А… альпинисты, — кивает Ньевес.

— Судя по всему… У них с собой полно всяких веревок, алюминиевых штуковин — всё ярких цветов, и еще какие-то сетки.

— Опасно разбивать лагерь у реки, — произносит Ампаро задумчиво, и в голосе ее звучит неподдельная тревога.

— Тут надо внести некоторое уточнение, — говорит Ибаньес. — Вся история человечества основана на том, что кто-то разбивал лагерь у реки.

— Идиот, я имею в виду наводнения! Прости… — тотчас спешит извиниться Ампаро, меняя тон. — Вода может подняться, ты разве забыл тот случай, когда погибли все, кто был в лагере, ну… почти все.

— В этом году все дожди, какие положено, уже пролились, — возражает ей Ньевес примирительным тоном. — Два месяца, как погода практически не меняется: тучи плывут себе где-то высоко, но дождей нет как нет.

— Ладно, — говорит Ибаньес, взглянув на часы, — должен же наконец хоть кто-нибудь появиться. Было бы весьма кстати, если бы и другие приняли участие в нашем споре.

— Я всем сказала, чтобы приезжали к девяти, — отзывается Ньевес, — а сейчас уже почти десять.

— Почти без пятнадцати десять, — поправляет ее Ибаньес.

— Они просто не учли, что последний километр придется топать пешком, — высказывает предположение Ампаро.

— Ну какой там километр! — возражает Ньевес. — От силы полкилометра, никак не больше.

— Мне показалось, что мы шли целую вечность, — говорит Ампаро, собирая остатки еды. — Не пойму, чего им понадобилось перекрывать дорогу, ведь было так удобно… доехать на машине прямо сюда…

— Да-да, и поставить машины на территории монастыря, как мы всегда делали, — подхватывает Ньевес, — а въезжая, непременно задеть колонны… Если честно, то мы ведь особо здесь не церемонились. Тутошние стены много чего помнят.

— Это и есть великий парадокс развитых демократических обществ, — вставляет Ибаньес. — Чтобы защитить права общества… надо ставить все больше и больше запретов для отдельных лиц. Не кури, не пей, не превышай скорость — не больше восьмидесяти…

— А что дурного ты видишь в том, что останавливают машину, которую гонит как сумасшедший вдрызг пьяный водитель, угрожая жизни других людей?

— Я хочу сказать, что государство несколько перегибает палку в своем стремлении защитить мою жизнь. Оно основывается на отношении к нам как к существам незрелым, которые не способны сами принимать решения. В итоге мы благодаря его опеке можем как раз в нечто подобное и превратиться. Хотя не исключено, что именно это входит в его интересы.

— Хорошо, а зачем тебе, например, мчаться со скоростью двести километров? — спрашивает Ампаро.

— Мне — незачем, — отвечает Ибаньес. — Я боюсь другого: а вдруг стремление опекать своих граждан, решать за них, что есть плохо, а что хорошо, распространится и на другие вопросы, уже идеологического свойства…

— Аснар [4] Хосе Мария Аснар Лапес — премьер-министр Испании (1996–2004). говорил то же самое, — перебивает его Ампаро, — он говорил, что не понимает, почему ему нельзя принять несколько рюмок, а потом ехать на той скорости, на какой ему угодно.

Ибаньес медлит с ответом. Похоже, он хочет что-то возразить, но все-таки предпочитает промолчать, хотя на щеках его уже вспыхнули красные пятна.

— Ты ведь сама сказала, что не желаешь участвовать в спорах, — произносит он наконец. — Или, когда речь заходит о политической теории, у тебя сразу находятся аргументы?

— Хорошо бы, конечно, позвонить им по мобильнику, — говорит Ньевес громче, чем нужно, и явно стараясь переменить тему. — Только вот здесь это сделать невозможно.

— Но ведь они и так знали, к какому часу нужно приехать, правда? — уточняет Ибаньес.

— Знать-то они знали… Я им ясно сказала, и кроме того… Я уже сегодня разговаривала по телефону с Марибель — она как раз все готовила к отъезду. И вроде бы с большим нетерпением ждала встречи.

— Да приедут они, приедут, — успокаивает их Ибаньес. — Тут другое еще… Надеюсь, кто-нибудь сообразит захватить фонарик, а то снаружи темень смертная.

— А я вот волнуюсь, — говорит Ампаро, — и сама не знаю почему… Увидеть всех после такого перерыва! Кое с кем я не встречалась с тех самых пор.

— А ты думаешь, я не волнуюсь? — подхватывает Ньевес.

— Все мы волнуемся, — замечает Ибаньес, — но признайтесь, что в этом волнении присутствует и доля нездорового любопытства: хочется поглядеть, по кому и как прошлось время, кто и как сдал физически и нравственно.

— Кто уж точно сдал, так это ты, — бросает ему Ампаро, — по крайней мере характер стал куда более вздорным.