Василий Ардамацкий - Последний год

Огорчения начались еще в пути… Тяжкий разговор со Спиридовичем. Откладывать его было нельзя — он вообразил себя оракулом в политике, и его следовало поставить на место. А сделать это Николаю было нелегко. Он особо расположен к генералу Спи-ридовичу, вот уже десять лет возглавляющему его личную охрану. Он знает, это вызывает ревность дворцового коменданта генерала Воейкова, и всячески старается их примирить. Воейкова он тоже любит и пренепременно зовет за стол, когда хочет выпить в узком кругу, и знает шутку придворных, будто Воейков нашел счастливую судьбу на дне рюмки. Воейков возле него три года, но знает он его издавна по тем временам, когда генерал командовал полком лейб-гвардии его величества — молодость царя была тесно связана с этим полком. И ему приятно было с простодушным Воейковым за рюмкой водки вспоминать веселые истории из полковой жизни.

Со Спиридовичем его связывает нечто иное… Особое доверие и любовь к нему возникли сразу, с первой встречи, и окончательно утвердились в 1912 году в Киеве, в те страшные для царя минуты, когда в зале театра раздались выстрелы и сидевший недалеко от него премьер-министр России Столыпин упал, сраженный пулями террориста. Услышав выстрелы, царь зажмурился, а когда глаза открыл, уже не видел ничего, кроме плотной, затянутой в китель спины Спиридовича, которая закрывала его от всего страшного мира. В следующее мгновение Спиридович провел его в закулисную комнату, а затем отвез в резиденцию. Самообладание Спиридовича восхитило царя. «Он был абсолютно спокоен, стоял передо мной как гранитная скала», — рассказывал потом царь, не зная, что это его свидетельство поставят Спиридовичу в вину. Комиссия, расследовавшая убийство Столыпина, выдвинула обвинение в преступной халатности нескольким деятелям охранки, и в том числе Спиридовичу. Все они были уволены со своих постов. Кроме Спиридовича, в отношении которого царь распорядился вообще прекратить всякое следствие…

Однажды царь спросил у него:

— Но как все-таки вы сумели тогда сохранить полное спокойствие?

— Ваше величество, я знал одно: пока я жив, вы в безопасности, о чем же мне было волноваться, раз я был жив?

Царь запомнил и этот ответ. Когда он давал распоряжение министру внутренних дел закрыть дело в отношении Спиридовича, сказал:

— Всяк понимает, что он по службе своей отвечал только за мою жизнь. Я был цел и невредим, и это давало ему полное право быть спокойным…

Да, многое, очень многое за последние десять лет связано у Николая со Спиридовичем, он не раз мог убедиться, что генерал в отличие от многих его приближенных, в том числе и генерала Воейкова, хорошо разбирается в событиях, имеет о них свое твердое мнение, и царь не раз к нему прислушивался.

Ему нелегко было провести этот неприятный разговор в поезде. Но промолчать он не мог. Генерал точно помешался на социал-демократии и ее революции. Он ему прямо так и сказал, что эта социал-демократия его загипнотизировала и ослепила… Царь вспомнил, какое при этом растерянное лицо было у генерала, сердце кольнула жалость, но нет, нет, все это сказать ему было необходимо. Он просто не понимает, что в России, со всей спецификой ее государственного устройства, попросту не может быть никакой партии, которая могла бы стать во главе разношерстного населения России и тем более поднять его на свержение освященного богом монархического строя.

Но царь видел, что Спиридович с ним не согласился… И не прав ли генерал Воейков, который твердил ему, что Спиридович из тех, кто считает, что на Руси умные люди с него начинаются и на нем кончаются?

Николай неприятно задумался. Может, именно в этот момент и возникла трещина в его доверии генералу, которая, становясь все больше, привела к тому, что спустя несколько месяцев Спиридович был отправлен в Ялту градоначальником.

Царица встретила его в своей гостиной, как всегда, со слезами восторга. Целовала исступленно его лицо и руки, влюбленно заглядывала ему в глаза, гладила волосы… Они поднялись на антресоли гостиной и сели, держась за руки, на широкий диван из красной кожи, и Николаю сразу стало удивительно спокойно, тепло, даже война отодвинулась куда-то далеко-далеко. Сквозь решетку перил он смотрел на стоявшую внизу беломраморную фигуру женщины, религиозно склонившей голову, и наслаждался молитвенной тишиной, близостью жены…

— Ники, на фронте опять плохо. Ты уже знаешь? — сказала вдруг Александра Федоровна.