Франц Таурин: Каторжный завод

Запрягаев оглянулся на скрип двери, и это спасло его. Отбросив от себя Настю, он успел заслониться. Тяжелое березовое Полено раздробило ему кисть левой руки. Второй удар он встретил шашкой. Клинок переломился и со звоном ударился об пол. В другой угол отлетело полено, выбитое из рук Ивана.

Уже теряя сознание, сквозь мутную дымку, заволакивающую глаза, Настя увидела, как вахмистр ударил Ивана в грудь обломком шашки и выбежал из горницы. Иван кинулся за ним…

Иван настиг вахмистра у самой казачьей казармы. Настиг и третьим ударом того же березового полена расчелся до конца…

На последний крик вахмистра выскочил дневальный. В тусклом свете караульного фонаря не сразу распознал, кто лежит, уткнувшись лицом в землю.

Иван, все еще не помня себя от ярости, швырнул в него поленом. Казак бросился в казарму и закричал тревогу.

И тогда только Иван вспомнил, что Настя (живая ли!) в избе на полу, что Герасим Зуев ждет его, и кинулся было к своему дому.

И тут же остановился.

Поздно!.. Казаки верхами, от них не уйдешь. Догонят, искромсают шашками… Пусть одного… Сейчас выбегут, схватят… Короткая смерть…

И, словно въявь, услышал глухой, налитый злобой и горечью голос Герасима: «Нас, дураков, полтыщи, а их один десяток…» А он в ответ сказал не свои, трусливые слова: «Я жив, покудова молчу…» Не пришлось отмолчаться… Сказал свое слово… От стариков слыхал, кто змею убьет, тому сорок грехов простится… Сколько же простится за такого гада? А ведь не один десяток… теперь девять всего. А нас нолтыщи!.. Они должны нас бояться!..

И когда на крыльце, в светлом прямоугольнике распахнутой двери, показались темные фигуры казаков, Иван побежал не домой и не к Зуеву, а в другую сторону, к слободской площади.

Вслед стреляли, но ни одна пуля не задела его.

Иван бежал, напрягая все силы, но не страх смерти гнал его. Он бежал, чтобы успеть совершить самый дерзкий, самый отчаянный поступок в своей жизни. У него не было времени размышлять, но он понимал, скорее чувствовал, погибнуть, не свершив того, что теперь стало для него самым главным, —нельзя. Смерть должна повременить.

Ворота были заперты. Подтянувшись на руках, он перебросился через тесовую ограду и подбежал к деревянной церковке, в которой когда‑то (теперь казалось, что это было очень давно!) поп Амвросий обвенчал его.

На миг встало перед ним взволнованное лицо Насти, ее любящие синие–синие глаза… и самого себя увидел он, непривычно тихого, в чистой белой рубахе… и в руке ее рука.

Как давно это было… и как быстро ушло…

Тяжелым камнем он сбил нехитрый запор. Открыл дверцу в боковой стене звонницы. Задыхаясь, вбежал но крутой лесенке наверх. Ощупью нашел пудовый язык колокола. Рванул его…

Первый, еще негромкий, как бы стонущий, звук удесятерил его силы. До хруста в пальцах стиснув веревку, он раскачивал железный язык колокола все злее и злее, и, разрывая ночную тишину, переплавляя в звон всю ярость, боль и муку вырванного из жизни человека, над спящей слободой взметнулись горячие красные звуки набата.

Иван оглянулся на землянку… Она была его первым жилищем в этим местах, в ней провел он последние часы перед дальней дорогой… На краю полянки, под сенью дряхлеющих сосен, приютилась она чуть приметным холмиком, по зеленой одежке которого пятнами крови проступили крупные гроздья спелой костяники.

Хвоя, смоченная предутренней росой, прогибалась под ногою податливо и бесшумно. Иван снова обернулся, постоял, безмолвно прощаясь, словно предчувствуя, что здесь ему более не бывать. Поправил мешок за плечами, топор за поясом и зашагал по едва приметной мало нахоженной тропке.

Не так думал он уходить…

…Когда по набатному сполоху слобода выглянула в ночь сотнями желтых окон и выплеснула на площадь темную, гудящую, как развороченное шмелиное гнездо, толпу — казаки трусливо убрались в казарму…

— …Братцы! Братцы! —надрывая от натуги голос, кричал Иван, протискиваясь в толпе. — Братцы, ничего не бойсь! Порешил я казачьего начальника! Теперь Тирста собаку не упустить!..

Толпа настороженно молчала, и лишь один голос отозвался:

— Красного петуха ему!.. — и смолк, захлестнутый немотой толпы.

Иван сорвал шапку, замахал ею над головой.

— За мной, братцы!

Но кто‑то положил ему на плечо тяжелую руку.

— Дурак! А дале что?

Иван узнал вальцовщика Никона Мукосеева.

— А ты что, заступник! — Иван захлебывался в ярости — Герасим! — обрадовался он, увидев Зуева. — Гера сим! Ты чего молчишь! Наша берет!