Антон Фридлянд - Сталинбург

— Нужно всегда находиться в информационном поле, — прокомментировал Миша. — Это очень важно для творчества. Ну как для творчества… Это вообще важно для жизни. Мы ведь часто не отдаем себе отчет, что жизнь идет. Нам кажется, что сегодня просто очередной день, а жизнь… жизнь — это что-то большее. Но именно из обычных дней и складываются наши необычные жизни…

Матвей с утра не был готов к таким крупным дозам бытовой философии, поэтому вклинился в Мишин поток сознания с вопросом:

— А где тут у вас позавтракать можно?

— Я вот иногда задумываюсь… — по пути в столовую Миша снова завел свою шарманку. — Знаете это утреннее чувство, когда мозг уже проснулся, а желудок еще нет? И вроде бы пора уже завтракать, но ты этот момент все время откладываешь — то постель по второму разу застелешь, то зубы снова почистишь… Бывает с вами такое?

К тому времени Матвей уже понял, что все вопросы, которые задает ему Миша, носят сугубо риторический характер. Поэтому он молча умял свой завтрак, параллельно выслушав историю о сложных отношениях своего собеседника с манной кашей. Корни этих отношений терялись в глубоком детстве, и с каши эссеист незаметно перескочил на неповторимый запах школьной столовки, вспомнил учительницу химии с волосами цвета марганца, а затем, совершив невообразимый кульбит, обратился к армейским воспоминаниям.

Когда завтрак был окончен, Миша показал Матвею здешние места силы: библиотеку, кинотеатр и актовый зал. Помимо телевизоров стены были украшены крупноформатными иконами, портретами Птушки и лозунгами вроде «Творчество должно служить народу» и «Правоверный кинематограф — важнейшее из искусств». Однако попадавшиеся по пути литераторы и кинематографисты занимались чем угодно, только не творчеством: кто-то болтал с монахами в белых рясах, кто-то разгадывал кроссворд, развалившись в кресле, кто-то дегустировал кефир, задумчиво глядя в окно.

Матвею, с самого утра думавшему о побеге, не терпелось оказаться на улице, но когда они вышли из дома творчества через заднюю дверь, то попали в живописный садик, обнесенный высоким бетонным забором с колючей проволокой по периметру и зоркими монахами в башенках по углам.

— Будто зона, — проронил режиссер, сплюнув на траву.

— А вы сидели? — с интересом спросил Миша, на что получил отрицательный ответ. — А вот я сидел. Когда пьесу писал о перевоспитании, попросил, чтобы меня на месяц в тюрьму поместили. Очень интересный опыт, выходить не хотелось. И знаете, что примечательно? Многие думают, что тюрьма ограничивает возможности заключенного. А я вам вот что скажу: не только не ограничивает, но напротив, расширяет горизонты и раскрывает потенциал. Я думаю, каждый гражданин Священного Союза должен хотя бы раз в жизни посидеть в тюрьме. Это и к дисциплине приучает, и смекалку прививает, и помогает находить новые возможности.

— Интересная мысль, — буркнул Матвей, усаживаясь в плетеное кресло возле куста сирени.

— Любое ограничение делает нас сильнее, — с жаром продолжил Миша. — Посмотрите на нашу великую державу, окруженную врагами со всех сторон! Вынужденная изоляция, эмбарго, запреты на поставку продуктов и оборудования… А мы от этого только крепнем! Мы так устроены, что лучше всего умеем отвечать на вызовы. В мирное время мы скучаем и заплываем жиром — чтобы быть в тонусе, нам нужна война! Мы — народ-воин, и противостояние вражеским еретикам — для нас это лучший подарок. Только в правоверной тюрьме, в которую мы себя добровольно поместили, мы найдем свое счастье и истинное предназначение, как монахи находят его в монастыре.

Проходивший по саду монах, на которого эссеист указал, чтобы проиллюстрировать свои слова, остановился и произнес:

— Храни вас Двуглав, товарищи! Все в актовый зал — ЧКТ вот-вот начнется!

Вышеозначенная аббревиатура расшифровывалась как «час коллективного творчества», однако здешние обитатели по созвучию называли это мероприятие «Чикатило». Когда полсотни кинематографистов и литераторов расселись на выставленных кругом стульях, началось что-то вроде игры в буриме. Настоятель с седой окладистой бородой как у Льва Толстого произнес первую фразу, сидевший по правую руку от него писатель — вторую, следующий за ним — третью и так далее. Все это тщательно записывали два монастырских старца, стуча по клавиатурам крючковатыми пальцами.

Начали с горьковской строки про ветер, собирающий тучи над седой равниной моря, затем уделили внимание бесстрашным правоверным морякам, после спустились в трюм, забитый отборной пшеницей, собранной доблестными тружениками полей, помянули и коммунаров, и военных, и духовенство, и лично товарища Птушку, вознесли молитву Святейшему Двуглаву, а потом по птичьей линии вырулили обратно к буревестнику… Матвей лихорадочно размышлял, что он брякнет, когда до него дойдет очередь в этой игре в бисер, но его спас запыхавшийся монах, вбежавший в зал: