Резник Юлия - Не ты

— Да погоди ты! Я по серьезному вопросу звоню!

— Денег у меня нет. Я на больничном и…

— Ну, почему у тебя все упирается в деньги?!

Маша удивленно покосилась на трубку, не в силах поверить, что действительно это слышит. У нее? У нее упирается в деньги? Не у матери, которая готова вытрясти из дочери все до копеечки, наплевав на то, что, вполне возможно, той потом не на что будет жить?

— Я хотела тебе сказать, чтобы ты не делала глупостей и держалась за своего Диму, а то знаю я молодежь. Хвостом вертите, перебираете! А он к тебе, между прочим, хорошо относится. С ним жить можно, будущее строить. Не принц, конечно, староват, не о таком ты, наверное, мечтала, но…

— А разве ты знаешь, о ком я мечтала, мама?

— Вот только не надо этого, Мария! Я тебе добра хочу, а ты снова за свое! Послушай, Дима богат и влюблен! Так пользуйся тем, что он запал на твою молодость!

— По твоему выходит, что во мне его больше нечему заинтересовать.

— Ты понимаешь, о чем я говорю!

— Нет, не понимаю, — честно призналась Мура, у которой разговор с матерью отнял последние силы. — И понимать не хочу.

Мура отложила трубку, которая жгла ей руку, и, ничего не видя перед собой, уставилась на экран висящего на стене телевизора. Достало ее это все! И мать, и болячка, как на грех приключившаяся! На работу хотелось. Отвлечься. Нырнуть с головой в расписание Самохина, организацию встреч и телефонные переговоры, да так, чтобы все мысли прочь. Но Дима, настаивающий на её полноценном лечении, запретил ей об этом и думать. Он вообще очень серьезно отнесся к болезни Маши. Как если бы с ней не банальная простуда случилась, а что-то, действительно страшное. Почему-то она представила, как Самохин будет над нею трястись, когда она забеременеет. И так тепло на душе стало, так сладко! Потому что для нее это только в радость будет. Потому что над ней никто никогда не трясся, а это оказалось удивительно, невообразимо, фантастически прекрасно! Маша знала, что Дима не может понять, почему она каждый раз едва не плачет от его заботы, но как объяснить ему все, что на душе творилось — не представляла. Даже годы спустя ей было стыдно сознаваться в том, что её никто не жалел, не дул на коленки и не целовал ободранные ладошки. Как будто она сама была в том виновата.

Маша отбросила взмокшие волосы на спину и заставила себя улыбнуться. Все в прошлом. Главное, что теперь жизнь наладилось… Что в ней, наконец, появился Он! Любящий ее и любимый.

Воспользовавшись отсутствием надзирателя, в должности которого Самохин подрабатывал последние дни, Мура, крадучись, пробралась в ванную. Он запрещал ей мыться! Видите ли, с температурой не положено! А ходить неделю с немытой головой и вонять — это, значит, можно! Это — всегда пожалуйста… Маша бубнила про себя и досадовала, но внутри у нее все сжималось, с радостью принимая даже такое гипертрофированное и чрезмерное внимание. Душ взбодрил и придал силы, чистые, ароматные волосы — подняли настроение. К себе в комнату Маша вернулась, беззаботно напевая. Телефон дробно теленькнул.

— Сева? Привет!

— Привет. Как дела? Я писал тебе…

— Да, извини! Я видела, но не смогла ответить. Приболела немного.

— Что-то серьезное?

— Да нет, простуда, но чувствовала я себя отвратно. Так, что ты хотел?

— Ты знаешь…

— Сев, ты опять за свое? — устало вздохнула Маша. Она была растеряна. И не понимала, как реагировать на его признания и намеки. Мура ясно дала понять, что между ними ничего быть не может, она была честна. Однако в то же время ей льстило, что такой парень, как Сева, всерьез верил в то, что в нее влюблен. Это тешило самолюбие той забитой девочки, которой Маша была еще совсем недавно, и она солгала бы, если бы сказала, что признания Богатырева оставляли ее равнодушной. Другое дело, что дальше этого она ни за что бы не позволила себе зайти. Потому что у нее был Самохин. Потому что Маша его любила. Всем сердцем. Остро, до легкой боли в груди.

— Опять, — притворно раскаялся он, — ничего с собой не могу поделать. Слова, будто лезвия, рвутся из глотки. Знаешь, как больно их глотать вновь и вновь?

— Сева… — невольно голос Маши стал тише. Она растерялась, на самом деле не понимая, что тут можно было сказать.

— Я представляю тебя с ним и…

— Сева, не надо!

— Я убить его готов, веришь?

— Прекрати! Я не хочу этого слышать. За что ты так?

— Не могу, не могу больше! Ты не отвечала, а я с ума сходил!

— Прости… Но это неправильно, понимаешь? Ты… если, правда, любишь, когда-нибудь меня поймешь.