Чак Паланик - Удушие

Её лицо и руки всё синеют. Глаза закатились до белков. Кругом запах одного только шоколада.

Жму кнопку вызова медсестры.

Говорю ей:

– Без паники.

Говорю ей:

– Прости. Прости. Прости. Прости…

Она вздымается и бьётся, руками цепляясь за горло. Вот так я, должно быть, выглядел, задыхаясь на публике.

Потом по другую сторону её кровати вырастает доктор Маршалл, одной рукой отводя мамину голову назад. У меня Пэйж спрашивает:

– Что случилось?

Пытался спасти её. Она бредила. Не помнила, что я мессия. А я пришёл её спасти.

Пэйж наклоняется и выдыхает в мою маму. Снова выпрямляется. Снова выдыхает в мамин рот, и с каждым разом, когда она выпрямляется, всё больше коричневого пудинга размазано у Пэйж вокруг рта. Больше шоколада. Этот запах – всё, чем мы дышим.

По-прежнему сжимая в одной руке пакет пудинга, а в другой – ложку, говорю:

– Всё нормально. Я могу сам. Точно как с Лазарем, – говорю. – Я уже такое делал.

И расправляю руки ладонями вниз над её вздымающейся грудью.

Командую:

– Ида Манчини, я приказываю вам жить.

Пэйж смотрит на меня между выдохами, лицо у неё измазано коричневым. Говорит:

– Вышло маленькое недоразумение.

А я командую:

– Ида Манчини, вы целы и невредимы.

Пэйж наклоняется над кроватью и расправляет руки рядом с моими. Давит изо всех сил, снова, снова и снова. Массаж сердца.

А я говорю:

– На самом деле всё это не нужно, – говорю. – Я правда Христос.

А Пэйж шепчет:

– Дыши! Дыши, чёрт возьми!

И откуда-то выше по руке Пэйж, откуда-то из самой глубины рукава её халата, Пэйж на запястье падает пластиковый браслет пациента.

И тогда все вздымания, биения, хватания и задыхания, всё на свете, – в тот же миг всё на свете прекращается.

“Вдовец” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

Моя мать мертва. Моя мама мертва, а Пэйж Маршалл – шизофреничка.

Всё, что она мне рассказала – её выдумки. Включая идею о том, что я, – ой, даже язык не поворачивается, – что я Он. Включая то, что она меня любит.

Ну ладно, что я ей нравлюсь.

Включая то, что я прирождённый хороший человек. Это не так.

И, если материнство – новый Бог, единственное святое, что у нас осталось, – то я убил Бога.

Называется – “жемэ вю”. Французская противоположность для дежа вю, когда все тебе незнакомы, не важно насколько ты считал, будто хорошо их знаешь.

Ну, всё что я могу делать – это работать и шататься по Колонии Дансборо, снова и снова мысленно возрождая прошлое. Нюхая шоколадный пудинг, в который вымазаны мои пальцы. Я встрял на том моменте, когда мамино сердце перестало биться, а заваренный пластиковый браслет показал, что Пэйж – местная обитательница. Пэйж, а не моя мама, была больной на голову.

Я был больной на голову.

В тот миг Пэйж подняла взгляд от шоколадной грязи, размазанной по всей кровати. Посмотрела на меня и сказала:

– Беги. Вперёд. Давай выметайся.

См. также: Вальс “Дунайские волны”.

Таращиться на её браслет – вот всё, что я мог.

Пэйж обежала кровать, чтобы вцепиться мне в руку, и сказала:

– Пускай думают, что я это сделала, – она потащила меня на выход со словами. – Пускай думают, что это она сама себя, – глянула вверх и вперёд по коридору, потом сказала. – Я вытру твои отпечатки с ложки и положу ей в руку. Скажу всем, что пудинг у неё ты оставил вчера.

Пока мы минуем двери, все они защёлкиваются. Это от её браслета.

Пэйж показывает мне на дверь наружу и говорит, что ближе подойти не может, иначе я не смогу открыть её.

Командует:

– Тебя сегодня здесь не было. Усёк?

Она сказала ещё много всякого, но всё не в счёт.

Я не любим. Я не прекрасная душа. Я не хорошая, дарящая натура. Я ничей не спаситель.

Всё теперь оказалось фуфлом, раз она ненормальная.

– Я только что убил её, – говорю.

Женщина, которая только что умерла, которую я только что удавил шоколадом, – даже не была моей матерью.

– Это был несчастный случай, – возражает Пэйж.

А я говорю:

– Как я могу быть уверен?

Позади меня, когда сделал шаг наружу, кто-то, наверное, нашёл тело, потому что объявляли снова и снова:

– Сестру Ремингтон в комнату 158. Сестра Ремингтон, пожалуйста, немедленно пройдите в комнату 158.

Я даже не итальянец.

Я сирота.

Шатаюсь по Колонии Дансборо со врождённо-изуродованными цыплятами, обитателями-наркоманами и ребятишками из экскурсий, которые считают, что вся эта муть имеет хоть какое-то отношение к настоящему прошлому. Можно притворяться. Можно дурить себя, но нельзя воссоздать то, что уже кончено.