Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне

– Убежал. Как нам встретиться?

Она нагнулась вместе со мной над мотором.

– В деревне. Я приезжаю туда делать закупки для столовой. Послезавтра, в первом кафе слева. В девять утра.

– А до этого?

– Ну, как тут? Надолго? – спросил солдат.

Элен достала из кармана брюк пачку сигарет, протянула ему:

– Несколько минут. Ничего серьезного.

Солдат зажег сигарету и присел у края дороги.

– Где? – опять спросил я ее, наклонясь над мотором. – В лесу? У ограды? Вчера я был там. Сегодня вечером, хорошо?

Она подумала.

– Хорошо. Сегодня вечером. Не раньше десяти.

– Почему?

– Когда другие уйдут. Значит, в десять. И послезавтра утром. Будь осторожен.

– Как тут жандармы? Опасны?

Подошел солдат.

– Ничего, – сказала Элен по-французски. – Сейчас будет готово.

– Старая телега, – сказал я.

Солдат засмеялся:

– Новые у бошей. И у министров. Ну, как?

– Готово, – сказала Елена.

– Хорошо, что вы нам повстречались, – заметил солдат. – Я-то понимаю в машинах только то, что им нужен бензин.

Он уселся в машину. Элен последовала за ним нажала стартер. Мотор заработал. Наверно, она нарочно выключила зажигание. Только и всего.

– Спасибо, – сказала Элен, наклоняясь ко мне с сиденья. Ее губы беззвучно двигались, выговаривая слова, понятные только мне. – Вы первоклассный специалист, – добавила она и дала газ. Машина уехала.

Несколько секунд я стоял неподвижно в синем бензиновом облаке. Я почти ничего не чувствовал, как это бывает при быстрой смене сильной жары холодом: не видишь между ними никакой разницы. Машинально переступая ногами, я пошел по дороге. Только тут мало-помалу я начал соображать, и вместе с сознанием пришло беспокойство и понимание того, что я услышал, и тихая, трепещущая сверлящая мука сомнения.

Я лежал в лесу и ждал. Стена плача, как Элен называла женщин, молча, слепо уставившихся в вечернюю мглу, мало-помалу редела. Наконец, почти все ушли, растаяли. Стало темно. Я по-прежнему неподвижно смотрел на столбы ограды. Они превратились в темные тени. Потом между ними возникла новая тень.

– Где ты? – прошептала Элен.

– Здесь!

Я ощупью подобрался к ней.

– Ты можешь выйти? – спросил я.

– Позже. Когда уйдут все. Жди.

Я отполз обратно в кустарник, чтобы меня нельзя было увидеть, если кто-нибудь направит луч карманного фонаря в сторону леса. Я лег на землю, дыша запахом опавшей листвы. Поднялся слабый ветер, и вокруг меня зашуршало, словно это ползли тысячи невидимых шпионов. Глаза все больше и больше привыкали к темноте, и я теперь уже видел тень Елены, а сверху – неясное, бледное пятно ее лица с неразличимыми чертами. Она будто висела на проволоке, как темное растение с белым цветком, и опять вдруг показалась мне темной, безымянной фигурой темных времен. Я не мог разглядеть ее лица – и оно становилось лицом всех несчастных этого мира. Чуть подальше увидел я вторую женщину, которая стояла так же, как Элен, а там – третью, четвертую. Это были кариатиды невидимого фриза, поддерживающие небо печали и надежды.

Все это становилось невыносимым, я отвернулся и стал смотреть в сторону. Когда я опять посмотрел на ограду – трех других уже не было, они бесшумно исчезли. Я заметил, что Элен согнулась, выбирая лазейку между рядами проволоки.

– Раздвинь ее, – сказала она.

Я наступил на нижнюю и приподнял верхнюю проволоку.

– Подожди, – прошептала Элен.

– Где другие? – спросил я.

– Ушли. Одна из них нацистка. Поэтому я не могла пролезть раньше. Она бы меня выдала. Та, которая плакала.

Элен сняла с себя кофточку и юбку и подала их мне через проволоку.

– Чтобы не порвались, – сказала она. – Других у меня нет.

Все это было точь-в-точь, как в бедных семьях, где куда менее важно, если дети разобьют себе колени, чем если они порвут чулки. Ссадины заживают, а на новые чулки надо тратить деньги.

Я держал ее вещи в руках. Элен пригнулась и осторожно проползла под проволокой. Она оцарапала себе плечо. Будто тонкая, черная змейка, из ранки потекла кровь. Элен выпрямилась.

– Мы должны бежать, – сказал я.

– Куда?

Я не знал, что ответить. В самом деле – куда?

– В Испанию, – сказал я. – В Португалию. В Африку.

– Пойдем, – сказала Элен. – Пойдем и не будем говорить об этом. Никто отсюда не может убежать без бумаг. Поэтому за нами и не смотрят очень строго.

Она пошла впереди меня в лес. Она была почти обнажена, таинственна и прекрасна. В ней остался лишь отблеск прежней Елены, моей жены последних нескольких месяцев; осталось ровно столько, чтобы с очарованием и болью узнать ее в том дыхании прошедшего, когда кожа будто съеживается от озноба и ожидания. Почти безымянная, она спустилась оттуда, сверху, из фриза кариатид, окруженная девятью месяцами отчуждения, которые теперь значили больше, чем двадцать лет нормального бытия.