Сергей Дигол - Чем пахнут слова

— А тем кто мешал?

— Фффууу, вот и сюда дошло! Точно воняет!

— Ой–ей, мужчина, с ноги сойдите!

— Виноват! Я говорю, чего ж прошлый ничего не сделал? Только рожу отъел!

— Так и он меньше года руководил!

— О–о–о, теперь и мы чувствуем! Ну и вонище!

— Сумку свою выкинь, бабуся, сколько повторять можно!

— Проблядь старая!

— Тишше, здесь дети!

— Да ебал я!

— Алё, рыжий, тебе ж сказали — не ругаться!

— Ты кого рыжим назвал, ептыть?

— Тебя, урод, тебя!

— А ну, пойдем выйдем! Водила, тормозни!

— Мужчины, перестаньте!

— Стасик, закрой ушки, не слушай!

— А вы говорите — мэр! Да тут такое дерьмо ездит!

— Плоблядь!

— Не смей повторять! Закрой уши немедленно!

— Перестаньте же материться! Как не стыдно, уже ребенок повторяет!

— Вы разве не видите — человек не понимает! Сейчас остановит — выйдем!

— Вы же взрослые люди!

— Иди сюда, пидор! Сюда, я сказал!

— Вот ган… ой простите, гаденыш!

— А ну блядь заткнулись там, на задней площадке! — завизжала Виолетта и салон, побурчав по инерции, затих.

Что и говорить, слушать такое Виолетте было крайне неприятно. Особенно — потому, что пассажиры охотно переключили внимание с цыганки на совершенно посторонние темы.

Между тем троллейбус, жалостливо поскрипывая «гармошкой», грузно вполз на бульвар Штефана Великого и остановился у светофора напротив гостиницы «Националь». Отвлеченная вспыхнувшим было конфликтом Виолетта только теперь заметила, что цыганка стоит, заглядывая в приоткрытую дверь водительской кабинки.

— Василе, открой, — напомнила кондукторша, но ответа не получила.

Вместо водителя Виолетта услышала цыганку, бормотавшую какую–то белиберду, ни слова в которой нельзя было разобрать. Кажется, какую–то молитву. Внезапно она развернулась и салон наполнился бессильным хоровым «ох!» — да и было от чего! В одной руке цыганка держала что–то вроде сабли — серебристой и широкой, с грязными зазубринами, а в другой — голову водителя, причем не за волосы, а за язык. Из основания головы на подол цыганки лилась тягучая темная жидкость, но убийцу, похоже, это не волновало.

— Ааааа, — начав с нижних октав, фиолетовая женщина плавно переходила к верхним, одновременно усиливая громкость.

В остальном же троллейбусе и комар не пролетел бы не услышанным: пассажиры снова перестали дышать, на этот раз явно не из–за запаха.

Почему голова водителя с мягким стуком упала на прорезиненный пол — никто не успел заметить: так ловко и точно сабля отсекла язык, зажатый в пальцах цыганки. Саблей же цыганка забралась и в свою сумку, прислоненную к кабине водителя и виртуозно извлекла нечто, сопровождаемой роем растревоженных мух. Этим нечто оказалось огромного диаметра кольцо из толстой проволоки, на котором в старые времена, кажется, носили ключи — во всяком случае, в фильме о Дмитрии Кантемире Виолетта видела точно такое же. Возможно, о связке ключей ей напомнили почерневшие засохшие языки, нанизанные на проволоку. Расстегнув кольцо, цыганка легко проткнула проволокой свежий экземпляр, выделяющийся на фоне новоявленных соседей грязно–лиловым цветом, застегнула кольцо и водрузила себе его на шею.

— Осторожно, двери закрываются! Следующая остановка — детский мир — продекламировала голосом мертвого водителя цыганка, — граждане пассажиры, оплачивайте проезд! На линии работает контроль!

Последние слова, услышанные Виолеттой от цыганки — ух, Виолетта, люблю тебя за это! — ярко, как свет фонаря в старом чулане, осветили, среди завалов ее скованных паутиной мыслей, фанерную сторожку в троллейбусном парке, провонявшийся псиной скрипящий диван и лежащего на Виолетте Василия — потного, пахнущего солидолом и без трусов. Виолетта успела покраснеть, после чего вторично за последние пять минут и теперь уже навсегда покрылась бледностью, и в расплывающихся перед глазами кругах с трудом разглядела цыганку, медленно заваливающуюся на бок вместе с салоном.

Между тем светофор уже с полминуты призывно светился зеленым, и у троллейбуса стремительно вырастал хвост из фаланг разных цветов и размеров. Хвост нетерпеливо и беспрерывно трубил автомобильными гудками.

Посигналил и Миша Танасоглы — лениво и в восьмой раз за последнюю минуту. Позади его черного Туарега не смолкала разноголосая симфония гудков — будто на перекрестке располагались не Академия наук с гостиницой, а республиканский загс в последнюю субботу перед началом Великого поста.