Сергей Дигол: Мои пыльные ноши

Словно изгоняя из воображения эту картину, швея трясет головой. Зачем, в самом деле, мне переться с ковром их другого конца города, когда сеть муниципальных химчисток опутала весь город и кому, как не ей, знать, что аж две из них расположены на Ботанике?

— Ковер — бабушкин, — поясняю я. — Вот она действительно рядом живет.

Швея понимающе кивает, и мне кажется, что в ее взгляде мелькает тень сочувствия к моей выдуманной бабушке. Представила, должно быть, старушку с палкой, слезно вздыхающей под фотографией давно покойного мужа. Впрочем, так же быстро девушка возвращается в состояние эйфории — затягивающее состояние, в особенности для тех, кто кому редко выпадает повод впасть в него.

— Сто долларов? — все еще не верит она.

— Долларов, — подтверждаю я.

Задерживаю свой взгляд на ее лице чуть больше, чем нужно для ответа и, наконец, замечаю ожидаемую реакцию — чуть заметный испуг в глазах. Она поджимает губы, глядя перед собой. Даже ее, приезжую из глубинки, если такое определение применимо к крохотной Молдавии, начинает смущать комичная цена, свидетельствующая о двух, одинаково неподходящих ей, вариантах: квартира либо «убитая», либо ее владелец ненормальный. Она — ну наконец–то! — одаривает меня взглядом, не оставляющим других трактовок. Взглядом, которым принято смотреть на ненормальных. Кстати, маньяки ведь тоже относятся к последним.

— Так здорово! — повторяет она, и я вижу, как ее лицо накрывает тень бледности.

Дошло.

Ею овладевает отчаяние, ей, глупенькой молодой швее, сейчас представляется гильотина, которая, стоит лишь переступить порог квартиры, которая еще минуту назад казалась ей чем–то вроде выигрыша без участия в лотерее, со смертельным свистом обрушится прямо с потолка. Или она видит себя прилипшей к полу, вымазанному моментальным клеем, или, что совсем уж банально, представляет, как я заталкиваю ее в квартиру и до того, как она попытается издать крик, захлопываю дверь и намертво сковываю руки на ее тонкой шее. В этот момент ей уже все равно, что делать — содрогаться от мерзопакостной атмосферы квартиры или приятно удивляться свежему ремонту. Дело даже не в том, что у исходящей в предсмертном крике швее не остается времени, — сама ситуация как бы исключает интерьер из сферы внимания, когда твою шею сдавливают чьи–то безжалостные руки.

— Вот здесь, — говорю я, указав на двухэтажный мрачный дом.

Заметив оживление во дворе дома, швея наивно вздыхает. Ее не смущают стреляющие взгляды смолкающих при виде нас местных сплетниц, она согласна сойти за проститутку, только бы не чувствовать смертельно опасного одиночества. Один на один со мной, с неизвестностью, со страхом.

Будь у моей спутницы чуть более развитое логическое мышление, она бы сообразила, что полный двор соседок не гарантирует ей неприкосновенности. Скорее наоборот: у ее истошного крика куда больше шансов быть услышанным теми, кто не спешит отдать себя ленивому сентябрьскому солнцу и полным открытий беседам с соседями. А таких, судя по бурлению во дворе, совсем немного.

Впрочем, предсмертные крики швеи так и могут остаться фантазией, как и мои предположения о ее опасениях. Возможно, так я скрываю некоторое волнение, от которого не в состоянии избавиться сам. Как бы то ни было, полдела сделано. Мы входим в квартиру.

***

— Почему не говоришь жене? — допытывался отец. К моему счастью — по телефону.

— Хочу сделать сюрприз, — отвечал я, стараясь не думать о том, как отнесется Лиза к тому, что сюрприз скрывали от нее почти год.

Надо же, целый год прошел!

Прошлой осенью, таким же солнечным сентябрьским днем умерла папина сестра, тетя Люда, которую мне так и не довелось увидеть живой. Между прочим, в молодости она была весьма хорошенькой — открытый взгляд, чуть вздернутый нос, полная нижняя губа. Впервые в жизни я видел слезы отца — он плакал, показывая мне потрепанный фотоальбом, где старшая сестра, восемнадцатилетняя Людочка, строит рожки ему, десятилетнему братику Васе, угрюмому мальчику в школьном пиджаке и с сиротской челкой. Слезы отца не могли, однако, отменить его вины, которую, по правде говоря, я и не собирался на него возлагать. За наше с тетей запоздалое и, признаться, слишком уж одностороннее знакомство упрекать отца я не стал.

А все — счастливое стечение обстоятельств, или, подтверждая старую истину о том, что всякое добро для кого–то — зло, пожизненное проклятие несчастной тетушки, у которой кроме отца, с которым они разругались лет тридцать назад, как оказалось, до самой ее смерти.