Иполитэ перекинул веревку с правого плеча на левое, еще раз вздохнул, и снова натянулась веревка… «Хооп, хоп! Хооп, хоп!» — горы опять поплыли вниз. «Хооп, хоп! Хооп, хоп!» — опять заскрипели ручки чемоданов… «Хооп, хот!» — Иполитэ выпрямился… «Хооп!» — Иполитэ и горы сравнялись… Пассажир обернулся, остановился. «Хоп!» — и снова зашагал Иполитэ. «Тысяча семьсот один, два, три, четыре, пять…»
Пассажир в черной шинели продолжает идти. Иполитэ за ним… «Тысяча восемьсот один, два, три, четыре, пять… Из тех сорока ребят только пятнадцать вернулись домой в сорок шестом. На остальных получили похоронки. Родные давно уже оплакали их, да и много прошло с тех пор, больше десяти лет… Но, знаешь, в прошлом году в это время вернулись Ладо Хмиадашвили, Серго Махаташвили и Котэ Гелашвили. На них ведь тоже в сорок третьем пришли похоронки, и разве кто надеялся увидеть их живыми?! Двенадцать лет справляли поминки по ним, а они вернулись… Каждого по три раза расспросил Иполитэ. Котэ Гелашвили все три раза повторил одно и тоже: «В сорок четвертом я собственными глазами видел Андро, он лежал в лазарете — подлечивал рану…». Если это неправда, мог же он сбиться, запутаться, запнуться хоть раз или сказать что-нибудь по-другому… Нет, нет, все три раза он так и сказал: «В сорок четвертом я собственными глазами видел Андро, он лежал в лазарете — подлечивал рану…». Тысяча девятьсот один, два, три, четыре, пять… Вот и гостиница. Скоро, скоро дойдем… Осталась совсем ерунда… Тысяча девятьсот сорок, сорок один, сорок два, сорок три… В сорок третьем пришла похоронка на Андро и остальных ребят… гостиница, вход. Пришли, пришли!.. Погоди, погоди! Подойдем ближе к лестнице, чтоб тебе легче было сойти!». И идет Иполитэ к лестнице, поворачивается спиной к гостинице, лицом к горам… «Вытащи правую ногу из стремени, так тебе удобнее сойти…». Иполитэ смотрит в сторону гор, но гор не видно… «Сойди, сойди!..» — говорит он и медленно опускается на лестницу… Сначала тот, что на спине, касается ступенек, потом другой, потом Иполитэ.
Гор больше не видно, их окутала тьма…
«Наверно, луна зашла, потому так стемнело».
Так и сидит Иполитэ на ступеньках, потом медленно развязывает веревку, складывает ее и прячет в карман…
— Благодарю! — говорит инженер в черной шинели и сует что-то в карман Иполитэ.
«Подавился бы ты ими! Будто сам не мог донести!..
…Эх-эх, спасибо!.. Ничего у тебя не выйдет в нашем депо… Здесь другие ребята, совсем другие!»
Идет к дому Иполитэ. Снова видны горы. Кое-где с вершин смело снег. «Наверно, сильный ветер дует в горах… — думает Иполитэ. — Очень, должно быть, холодно в горах!..»
Первый и тридцать первый день в шахте
День первый
Восемь утра. В резиновых сапогах, в брезентовой спецовке и в шлеме, оглушенный лязгом и грохотом шахты, я, напряженно всматриваясь, иду по пятам за рабочими первой смены. Их шестеро. Я седьмой. Я теряюсь от тарахтенья отбойных молотков. Надо мной свисают кривые глыбы, похожие на морщинистые головы с оскаленными зубами. В воздухе кружит едкая каменная пыль. Отбойные молотки, скрежеща, впиваются в грудь и в ребра скалы. Скала содрогается, стонет и, обессилев, обваливается то здесь, то там пластами.
Кто-то дал мне лопату, приказал очистить рельсы. Я нажимаю на лопату, но она без конца натыкается на металлические прокладки. Не знаю, стыдно мне сейчас, или я просто боюсь. Еще сильнее втыкаю лопату в груду осколков породы — она выскальзывает из рук. Я шатаюсь. Иногда падаю на колени. Оглядываюсь вокруг: губы рабочих, черные от каменной пыли, прорезались сверкающими белыми полосками зубов.
Позже я понял, что так в шахте смеются.
Сгребающая машина вонзает в породу свои острые зубья, потом откидывает назад жилистую железную шею — и вагонетки с помятыми боками долго еще дрожат под обрушившимся в них грузом. Дрожу и я. Со свода на шею мне падают капли воды.
Рабочие толкают нагруженные вагонетки к стоящему неподалеку приземистому электровозу с широкой, как у бегемота, спиной. Толкаю и я. Не то что толкаю — облокачиваюсь на вагонетки: хочу передохнуть. Холодные капли воды все падают сверху мне на шею, смешиваются с потом; один ручеек заползает за ворот, скользит по позвоночнику, другой раздваивается, обтекает шею и, снова слившись на самом кадыке в одну большую струйку, срывается вниз.
Потом все вокруг стихает, только сто тысяч сверчков начинают стрекотать у меня в ушах. Рабочие из забоя направляются туда, где почище и посветлей. Садятся на бревна и трубы, черными руками разворачивают белые бумажные свертки, белыми зубами откусывают плоские бутерброды.
Читать дальше