Валерий Митрохин - Уйма

— Вот, — Эля протянул ему бинокль, — читай сквозь него!

В перевёрнутый бинокль читать было много легче. Бегать по тропинкам междустрочий не надо было.

Так вот, оказывается, как всё–то было, — ахнул поэт. Заглянул в ту свою жизнь, которой не помнил, которой сам знать не мог. То было самое начало. То была ещё и не его собственная жизнь, а часть жизни его родителей.

Он проник в неё и прознал о ней, и устыдился ею, и поразился отцу и матери своим. И восхитился человеческой дикости и грязи её, из коих явился на свет Божий сам вопреки всему.

— Твои картины какие–то пустые: ни людей, и тропинок… сплошной хаос.

— Я создаю мир, а тропинки пускай козы протаптывают.

Этот дом превратили в музей.

Нина Ахилесовна. Так звалась она. Я видел, что она совсем непохожа на Элю. Видел, а отделаться от того, что эта низкорослая, крепкая брюнетка — та же Эля, не мог.

На плато, отрезанном от человечества многосотметровыми вертикалями обрывов, очутились мы с ней.

Дикие животные не боялись нас. Птицы не взлетали при нашем появлении. Они ходили. Путаясь у нас под ногами, иногда перелётывая с места на место. Я поражался тут всему. И солнцу, всходившему из зарослей оленьих рогов, и солнцу, нисходящему в клюв задумчивой дрофы. И родникам, протекающим из скалистой почвы. Поднятой над уровнем моря почти что на километровую высоту. И беспрерывному звуковому кайфу — этой гармонической смеси голосов: насекомых, зверей и растений.

Я поражался этому, но не долго. Какая жалость, что мы так быстро привыкаем к красоте!

И как невыносимо сознавать, что всякая неправильность, уродство особенно, всякий раз представая, угнетает нас хуже болезни!

То там, то сям они буквально из–под земли вырастали…

Сначала я подумал — это Сиамские близнецы. И в самом деле — очень похоже. Два человека, словно сросшиеся бок о бок… они выросли перед нами из полуденного марева. Они стояли среди плато, покачиваясь, словно изувеченное зимними ветрами дерево: под наклоном с раздерганными ветками, корявым стволом…

— Кто это? — вырвалось у меня.

— Троллейбусные ублюдки, — ответила Нина Ахилесовна.

— Троллейбусные?

— Именно.

— Но откуда здесь троллейбусы?

— Дело не в них. Просто это словосочетание наиболее выпукло характеризует явление.

— Явление?

— Разве тебе никогда не попадался этот тип? Особенно в общественном транспорте он выглядит наглядно. Войдёт этакий бугай. Упрётся. Сдвинуть его не всякому по силам. Впереди него люди спрессованы в гармошку. А позади него полупустой салон.

— Сам не проходит, и других не пускает… Помню таких, а как же.

— А тут они зачем?

— Наказаны. Так вот, упираясь друг в друга, и мытарятся они бесконечно.

— А эти кто?

— Любодеи! Так их называют у нас? Мужчина и женщина, полные соков, прильнули друг к другу, но не ощущают сладости слияния.

— Тоже ублюдки?

— Или мелкие бесы.

— Я чувствую, как растут волосы на лопатках.

Быстроглазая, гибкая, неуступчивая… Нина Ахилесовна так никому и не далась. А ведь кое–кто хотел. Пытались. И неплохие попадались ребята. Один, говорят, в знаменитости вышел: книгу пишет. Не уступила, потому что хотели её за просто так. Подружки, которым повезло, поучали, мол, ты сначала за просто так согласись, а потом словишь. Он расслабится. А ты его — хвать! Главное, привязать к себе. Они же глупые. Обвести вокруг пальца ничего не стоит. Нина же Ахилесовна ждала такого, который бы сказал, что серьёзно хочет. И такой появился. Правда, Осетин. Так прозвали его за пышные и не по годам седые усы и нос клювом. Как видим, был этот человек не красавец, да к тому же умом не блистал. Сначала он пристал к ней, как к переводчице. Выросшая под Одессой, Нина Ахилесовна знала молдавский. Добросовестнее переводчицы надо ещё поискать было. Осетина же хватало только на то, чтобы кое–что сочинять. Это были длинные стихи без рифм. В которых встречались более–менее удачные строки. Отталкиваясь от которых, Нинах — как называл её Осетин, поскольку так и не смог выговорить экзотическое отчество — просто сочиняла новые стихи. Потому–то долго она ему не верила, ошибочно полагая, что на клятвы любви Осетина толкает самый банальный, то есть корыстный интерес. Возможно, в самом начале их отношений расчёт и преобладал в чувствах последнего скифа — так называл себя Осетин в стихах. Со временем же пылкий сын Кавказских гор и причерноморских степей влюбился в некрасивую, но талантливую аспирантку Литературного института.