Валерий Митрохин - Уйма

Потом было кладбище — пространное, как город. Тенистое, как лес и как лес, полное птичьего щебета. И так Анапесту стало там, среди этого гомона и прохлады, уютно, что ему захотелось остаться в том раю, то есть поселиться и жить.

— О, нет! — рассмеялась хрупкая блондинка и потащила его за собой. — Вот посмотри! Узнаёшь могилку? Положи цветы, перекрестись, поцелуй крест и — бегом за мной. Нам некогда…

В руках у неё оказался букет белых тюльпанов. Анапест положил их в тень креста, помолился, осенил себя знамением, чмокнул керамический портретик бабушки, вмонтированный в надгробье, и попятился: прочь, прочь — побежал к машине, где уже сидела его Непонятнокто.

— Очень, очень много ещё чего надо успеть сделать, — тараторила.

Она снова была в платке. Прятала под ним верхнюю половину лица. Анапест вспомнил, что женщины в пору его детства закрывали платками лица, оставляя только щёлку для глаз. Так всякий раз они делали летом, когда работали под солнцем: на сенокосе, на току… Берегли кожу от ожогов. Мама тоже. Она береглась особенно, потому что была самой белокожей в деревне. Как пахла её кожа. О, Господи! Тот самый аромат, который он почувствовал давеча.

Машина неслась как бы сама по себе. И совсем не туда, куда ещё утром намеревался ехать Анапест.

Наконец остановилась у моря. На самом краю обрыва. Глянул вниз — сердце ёкнуло. Ещё бы несколько сантиметров, улетел бы на камни с десятиметровой высоты.

— Давай искупнёмся, — словно сквозь сон донеслось.

Кажется, в этот момент он впервые подумал, а не заболел ли я? Должна быть, по крайней мере, температура хотя бы. Правда, во рту сухо. Но на то и жара лютая…

Он вылез из драндулета и по крутой тропке устремился за этой вниз.

Пока спускался, она, сбросив одёжки, стояла спиной к нему в воде по щиколотку. Тощие коленки подростка. Тонкие худосочные лодыжки… Ягодицы… Сердце пронзённое стрелой. Глядя на неё сзади, сообразил вдруг: это совсем не сердце, это у неё попка такая. И вспомнил Маню. Тот бы вцепился. Он бы такую не оставил, не обошёл своим творческим вниманием. Он непременно попытался купить такую женщину любой ценой.

Размышляя, поэт ощутил довольно чувствительный укол изнутри в гортань. «Ревную?! Но кто мне она? Другое дело, Милазина. Когда Маня пытался её забрать, колотьё было жуткое. Уколы ревности. Не от сердца они. Откуда–то из солнечного сплетения ширяет вверх. В горло».

— Пошла бы ты подальше! — вскричал Пестик. — Вот навязалась!

Прикрывая лоно ладонями, она полуобернулась.

Он увидел фиолетовый сосок её круглой невыпуклой груди.

— Уж очень вода чистая, как зрачок. Дай, окунусь разочек!

— Торопись! Некогда мне ждать.

— Иди сюда! — она присела, взвизгнула и стала похожа на грушу, на этот плод — нежный и сладкий. Отливающий золотом, особенно когда влажен от росы или после дождя. — Не будь букой! Иди сюда! Давай, помутим воду, ну хотя бы самую малость!

Он поднялся, чтобы уйти. Но стал стаскивать брюки, сбросил обувь.

Она, не обернувшись, пошла в воду, вскрикивала от наслаждения, барахталась, ныряла. Потом поплыла к замшелой, плоской скале, лежавшей днищем перевернувшегося корабля — окаменевшего, обросшего травой, белесого от соли штормов.

«Какая, в конце концов, разница! — пронеслось сознанием, — где останавливаться. Спешить мне всё одно некуда. К тому же баба свалилась подарком — молодая, симпатичная. И, судя по настроению, здоровая, то есть не заразная…»

Анапест поплыл следом, с наслаждением погружая разгорячённое лицо в чистую — и в самом деле — прозрачную воду бухты.

Правила, которые никогда не соблюдаются:

1. Что упало — не твоё.

2. Уходя, не возвращайся.

3. Насильно мил не будешь.

И всё–таки это случилось! Почему? — едва успело взреветь возмущённое сознание. Как драндулет сорвался с обрыва, Анапест увидел. Как машинёшка его падала! Она летела вместе с обвалившимся краем глинистого берега. Обвал — почему–то успокаивающимся голосом констатировал поэт и перестал следить за мыслью. А сознание, как забытый на огне чайник, запело, срываясь на сип, потом — на фальцет, обречённо бодрясь, побулькивало: обвал, отвал, завал, подвал, провал, навал, увал, привал…

Сейчас! — спохватилось оно. И тут же последовал удар. Он был гулок, но не болен. Удар оземь напомнил ему прыжки с крыши в детстве — на солому.

Мягко! Потому что на песок, — пронеслось прежде, чем исчезло всё. Всё — под визг то ли ужаса, то ли восторга женщины. И море. И авто. Врывшееся радиатором в золотой сугроб, ставшее на попа у самой воды. И они — оба почему–то, оказавшиеся в этом драндулете…