Валерий Митрохин - Уйма

Он мог ещё некоторое время видеть. Причём далеко и зорко. Он видел то, что было перед ним развёрнуто: тот берег, холмы, маленький драндулет поэта. А в нём себя за рулём и незнакомую блондинку с грустными глазами. Машина спускалась с холмов, на которых стояли его картины. Машина ловко лавировала меж них, стараясь не зацепить, не растоптать ни одной. И чем ближе он подъезжала к берегу, тем чётче становилось видно, что за рулём сидит не кто–нибудь иной, а её хозяин и его неверная красавица жена.

— Не оставляй меня, Господи! — кричала чайка, перелетевшая пролив между Таманью и Керчью.

Драндулет спалил последний глоток бензина. Уткнувшись в прошлогодний сугроб черепашника, он со всхлипом хрюкнул и замер. Несмотря на августовскую жару, к вечеру машинёнка остыла. За ночь покрылась жёлтым налётом. И утром стала напоминать обыкновенную развалюху, брошенную за ненадобностью бесхозяйственным владельцем и, причём, давно уж.

И когда спозаранку Анапест, переночевавший в доме, открыл дверку — а искал он электробритву (растяпа–чудак, ведь поблизости на километры не было ни одной розетки!), то увидел на сиденьях слой песка в палец.

— А ты мне обросший нравишься больше, — пыталась ободрить поэта Эльвира.

— Ты мне стала тоже не безразлична.

— То ли ещё нам предстоит, Пестик!

— Кто ты? Можешь сказать, наконец?!

— Зачем? Ты ведь сам давно знаешь. Или скажешь, что не догадался?

— Я разучился думать. Живу, как в бреду. Иду бреду. Веду беду. Мне кажется, что меня давно нет. А ты — мой кошмар.

— Чем же я так тебя напугала?

— Не ты, а сон. Он пугает меня тем, что всё никак не кончается.

— Выходит, я надоела тебе!

— Я себе надоел такой.

— Какой же ты такой?

— Неуправляемый.

— Ну, это пройдёт.

— Зато всё узнал.

— ВСЁ?

— Почти всё.

— Отпустила бы ты меня! — Анапест кричал. И это был крик надежды.

— Это невозможно, мил дружок! Однако я попытаюсь. Надо же тебе показать, как не надо любить.

— Я, кажется, понял кто ты!

— Очень рада!

— Ты любовь!

— Разумеется! Если ты Вера, то я Любовь и у нас имеется маленькая Надежда. Этакая Наденька Крупская. Или всё–таки: крупная она девчонка… дама?

Эля вошла в автомобиль. И совершенно, казалось, умерший автомобильчик, затрепетал, задребезжал, завёлся и, перевалив через дюну, поехал.

— Куда же ты? — спохватился очарованный антилимузином поэт.

И тут же успокоился. А вскоре с облегчением забыл о странной попутчице. Обдуваемый горячим приморским бризом побежал вниз в бухту. Там упал на песок, потому что споткнулся. У полузасыпанного песком стола, безобразно раскинувшись, валялись пьяные нудисты. Анапест смотрел на них, как на прокаженных. Сторонясь, прошел мимо вдоль разрушенного завершающегося пиршества. Захотелось пить. И, о чудо! Нога наткнулась на массивную пузатую бутылку. Она уцелела не раскупоренной, потому что была отброшена пресытившейся рукой от стола — прочь.

Жадными движениями он сорвал пробку. Розовое шампанское выплеснулось ему на лицо. Он чуть было не захлебнулся, пия его торопливыми, тяжёлыми глотками.

Потом бежал куда глаза глядят, шепча длинными словами длинные фразы о длинной жизни, которую хотел прожить счастливчиком, и о том, как из этого, судя по всему, ничего не получилось.

Розовое вино быстро обесцвечивается. А когда под стеклом оно, похоже на кровь.

Ещё.

Залитое лицо в розовой пене, словно разбитое в кровь.

Ещё.

И аромат у вина радостный. У крови — запах тоски.

Ещё!

— Хватит!

Мятый припорошенный песчаной пылью драндулет снова был брошен — на этот раз валялся в кювете. Вокруг царила пагубная тишина, проникнутая горьким запахом жаростойких, похожих на шмелей, цветов. Весь окоём был в этих мелких степных цветах. Их на холмах — пропасть! Просто уйма!

— Куда же ты?! — кричала женщина. Причём откуда–то сверху. Как будто бы он идёт по пляжу, а она на обрыве.

— В холмы, — ответил он чуть слышно. И добавил громко, — Ищи меня там!

И побежал, тяжело дыша среди знойной засухи. На зубах трещало. Пыль была горька, как семя кактуса. И как это семя ядовита. Но разве страшен яд уходящему в ад?!

Так думал и так бежал.

Бежал, круша и пиная полотна в тяжелом аляповатом багете. И он — литой и лепной — рассыпался в пыль. И освобождённые холсты уносились прочь и с лёгким хлопающим звоном вставлялись каждый в своё извечное место. Вероятно, туда, откуда были взяты, выбраны, выдраны художником.