Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Все лето мы под открытым небом ночевали, но поначалу я один был — меня тогда после первого курса вытурили. А теперь я снова один.

Когда кончилось мое студенчество, я стал ночевать в разрушенном доме под мостом. Раньше там была мастерская, в седой древности какой-то чудак вроде меня купил по дешевке кучу старых опасных бритв, чтобы из этой стали понаделать волосковых пружин для лемехов. Но, как и я, он сник до финиша. Я спал в задней комнате на двенадцатидюймовой толще пыли и копоти, между стеной и чемоданом, в котором хранил свою тающую библиотечку книг по ботанике. Книги эти я стал обращать в хлеб, из газет научился творить одеяло и попробовал зажить сиюминутной жизнью.

Как-то утром проснулся — на моем чемодане сидит Плоскорожий, таращится незряче сквозь солнцезащитные очки и (как он позже пояснил) слагает про меня немые стихи. Я дал ему раза и восхитился проворством, с которым он сдернул очки, гремя с чемодана. У него было широкое одутловатое лицо, неприятно курносое, а глаза, когда не прятались за темными очками, были зеленые. Он отряхнул с себя пыль, опять уселся и сказал очень веско: «Костюм продай, купи джинсы и куртку». Что я и сделал. Позже он сказал: «Двинем к морю», что мы и сделали.

Я был зерном, упорно не желавшим прорастать, а он — черешком, так и не привившимся к старинному нашему древу. В один прекрасный полдень он выключил мотор у своего автопогрузчика и ушел прочь, чтобы стать изобретателем немых стихов — немых, поскольку он поклялся впредь только брать и ничего взамен не давать. Он не терпел прикосновений, и в нем ощущалась сила.

Мы пришли к морю в сумерки. Я предложил зарыться в песок вместе — для теплоты, но он молча прочертил две линии в метре одна от другой. Сумерки забаюкали нас, каждого в отдельной песчаной колыбели. Мы легли головой к скальному обрыву, ногами к морю; слева — шесть миль пустынного песка и справа столько же. Точно в могилу с радостью легли, точно вернулись в детство, в материнскую постель. Справа журчала по голышам речушка, широко вливаясь в море. Морская пташка попискивала, поскуливала, как собака, что просится за дверь, и всю ночь напролет прибой мягко стучался к нам и тихо отползал. Плосколицый слагал немо стихи, а мне хотелось девушку или хотелось, может, начала другой какой-то жизни.

Я лежал в своем песчаном купе, и весь мир двигался, мир мчался сквозь космос роскошным спальным вагоном. Я закрыл глаза в надежде, что когда домчимся, то все станет хорошо и оживет память о радужном прошлом с родителями. Утром экспресс остановился. Я открыл глаза, увидел синеву и белое перо облачка. Я приподнялся на локте — желтые пески стлались плоско и нескончаемо на обе стороны, а белые барашки волн смеялись, встряхиваясь, снова набегая. Но во мне изменений не произошло.

Вдоль песков, у самой водной кромки, двигался очень неспешно человек. Маленький — словно пересекал далекий материк. Подошел ближе, и я услышал, как он поет: «Из рыбы, населяющей моря, милей селедки нету для меня». Были и дальше слова, он шел вдоль черной полосы морских наносов, и голос у него был густой и сильный. Я задремал. Когда я снова открыл глаза, человек тот стоял над нами — большой, крупнее обоих нас, вместе взятых. Это был Джафа, итак, нас стало трое.

Джафа был стар, и сперва мы с ним были не очень. Но он оказался наш. Он жил только сегодняшним днем — жил тем, что принесет море, а приносило оно раковины, бутылки, тропические орехи, ложки из рога, украшения, монеты, крохи янтаря или амбры, или пару синих джинсовых роб. Иное Джафа продавал. Иное оставлял себе — серебряный кинжал с финифтью на рукоятке, траловый поплавок зеленого стекла, записку: «Любимый, когда найдешь этот листок, я буду уже на дне моря». Джафа рассказал нам, что нашел уже сотни монет — старинных и новых медяков, — и указал взглядом на риф, в миле от берега черным морским змеем уходивший в белую пену воды.

— Вон там перебило киль немецкому судну «Карл-Август». Я дожидаюсь, чтобы шторм поворочал его маленько — тогда монеты будут…

Каждое утро нас ласковым толчком будило солнце. Мы купались, спали, снова плавали. Джафа дал нам длинную снасть — перемет со многими крючками, и по утрам мы иногда снимали с перемета пять-шесть тресочек и камбалу-другую. Каждое утро Плоскорожий выходил навстречу Джафе, и я смотрел, как они неторопливо идут берегом, уперев глаза в приливную полосу. Их говор слышно было за милю. Я смотрел, как медленно растут их очертания. Я ставил их обоих пониже себя и все же завидовал им. Для меня не меняло дела, что Плоскорожий только играл в дружбу со стариком, подбираясь к толстым золотым монетам, вычеканенным в Дрездене для эфиопской казны. Плоскорожего с Джафой, я знал, тянет друг к другу. В то лето я познал ядовитый вкус зависти.