Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

И только потом я догадался, в чем дело: он мог подумать, что это я подучил юнцов выдвинуть обвинение против полиции. Тогда становилась понятной его холодность: мы не в праве подрывать авторитет полиции — ведь полицейские сталкиваются с множеством трудностей, и когда слышишь, что порой они пускают в ход дубинки, надо помнить, с кем им приходится иметь дело. Воспитательные меры, разумеется, нужны, и я в них верю до известного предела, но ведь и жертву надо тоже оградить от насильников.

Вот и Леки однажды тоже отличился: едва не угробил гранатой весь взвод. Постепенно парни почти перестали с ним разговаривать. Сначала они частенько над ним подшучивали: возьмут, например, да и разворошат его кровать, — но это прекратилось, когда за него взялся капрал (хотя нет, парни из Глазго и потом это делали). Но вообще-то мы довольно редко его видели: он непрерывно отрабатывал свои наряды вне очереди. Не знаю, почему нам не хотелось с ним разговаривать. Скорее всего из-за его неудачливости: нам казалось, что он прирожденная жертва. Он как магнит притягивал несчастья, и мы предпочитали держаться в стороне. Например, этот десятинедельный курс маршировки — нам вовсе не улыбалось постоянно его повторять, а Леки явно был обречен на это.

Однажды утром у нас был инспекторский смотр. Эти смотры проводились каждую неделю — нас инспектировал командир полка (чопорно-холодный и безукоризненно одетый), которого сопровождали унтер-офицеры: старшина, сержант и, разумеется, капрал. Ну и, конечно, командир нашего взвода, лейтенант (который, между прочим, когда-то учился в Кембридже). Мы выстраивались в казарме, каждый у своей кровати, держа тщательно вычищенные винтовки наготове, чтобы шествующий вдоль шеренги командир полка, за которым в порядке званий шла его свита, мог мимоходом заглянуть в ствол. За одно пятнышко в стволе мы получали наряд вне очереди. На кроватях мы раскладывали наше имущество: жидкость для чистки пуговиц, вилку и ложку, нижнее белье и уже не помню, что еще. Все это должно было сиять чистотой.

И вот мы стояли, испуганно застыв, а процессия, сопровождавшая командира полка (последним шел капрал с записной книжкой в руках), медленно двигалась от кровати к кровати. Не смея ни пошевелиться, ни повернуть голову, мы оцепенело глядели прямо перед собой — в узкие окна, выходившие на плац, и постепенно нам начинало казаться, что весь мир ограничен этим серым прямоугольником. Процессия приближалась к очередному солдату, и он с замирающим сердцем вынимал затвор, чтоб командир полка мог заглянуть в ствол винтовки.

В тот раз у меня все оказалось в порядке, командир полка отправился дальше, и через секунду я услышал его дикий вопль — так, наверно, вопит смертельно раненный человек. Но я не решился обернуться.

— Запишите его фамилию! Он не чистил винтовку!

Старшина передал приказ капралу, и тот занес фамилию в записную книжку. А командир полка продолжал обход, присматриваясь, хорошо ли солдаты выбриты, и иногда брезгливо дотрагиваясь до кого-нибудь тростью. Мне, помнится, подумалось — так фермеры проверяют упитанность скота. Один раз он даже приказал сержанту, чтоб тот заставил солдата поднять ногу, и придирчиво осмотрел подошву ботинка, проверяя, все ли гвоздики на месте. Потом он ушел в соседнюю казарму, и за ним потянулась вся его свита.

А капрал стремительно подскочил к Леки и, остервенело тыча его пальцем в грудь, прошипел с искаженным от ярости лицом:

— Ну ты, кусок дерьма, ты знаешь, что ты сделал? Ты оставил весь взвод без увольнительных — понял? Теперь никому не видать увольнительных, жалуйтесь хоть своим депутатам в парламент. Ну а ты, — капрал опять повернулся к Леки, — завтра утром отправишься к командиру полка и, надеюсь, получишь все, что заслужил. Дать бы тебе лет двадцать дисциплинарной службы, тогда б ты научился чистить винтовку!

А мы уже прослужили к тому времени пять недель, и нам предстояла первая увольнительная. До этого нас ни разу не выпускали из лагеря. Мы вставали в полседьмого, мчались умываться, брились — частенько холодной водой, до изнеможения маршировали, чистились, гладились, а вечером замертво валились в постели — вот как мы жили эти пять недель. Мы ни разу не были ни в кино, ни в кафе и не видели ни одного гражданского человека, кроме продавцов из армейского магазина. Словом, можно себе представить, что мы почувствовали, когда лишились двух свободных дней (нас должны были отпустить на субботу и воскресенье). Я, впрочем, расстраивался меньше других. Я не пил. Меня не очень интересовали девицы (хотя чуть позже, когда я лежал в армейском госпитале, у меня был роман с сестрой милосердия). Пожалуй, единственное, о чем я мечтал, это пройти поскорее десятинедельный курс строевой подготовки. Мне тоже, конечно, хотелось надеть парадную форму и прогуляться — без муштры, без капральских окриков — по незнакомым улицам обычного городка и хоть недолго побыть среди гражданских людей. Я хотел просто побродить по улицам, посмотреть на товары в магазинных витринах, подышать свежим воздухом, проехаться в автобусе — в общем, хоть ненадолго вырваться из казармы.