Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

В казарме повисла напряженная тишина, только на окне, за которым виднелся плац, билась и жужжала большая муха.

Потом капрал сказал:

— А сейчас — на выход! Получите у интенданта личное обмундирование.

Ну и ну! Мне показалось, что в казарме взорвалась бомба. Я никогда не сталкивался с подобными людьми. Мне после университета это было особенно тяжко. Даже самые свирепые университетские преподаватели не пылали такой лютой, едва сдерживаемой злобой. Мы почти физически ощущали его ненависть, вызванную нашей омерзительной неопрятностью, и понимали, что, когда он за нас возьмется всерьез, мы станем такими чистыми, что дальше некуда.

Все это мгновенно всплыло в моей памяти, едва я ощутил запах лосьона, — воспоминания преследовали меня и в суде, так что пару раз я даже не слышал вопросов судьи. Впрочем, об этом я уже говорил.

В тот день суд разбирал очень скверное дело — скверное и необычное для нашего славного городка, где все жители знают друг друга в лицо, а улицы уютно затенены деревьями.

Я восстановил в памяти подробности дела. Два юнца, шляясь ночью по улицам, заметили сидящего на лавочке человека. В руках он держал бутылку портвейна и время от времени отпивал прямо из горлышка. Юнцы подошли и попросили выпить, а получив отказ, набросились на человека, повалили его на землю и стали бить ногами. В день открытия процесса он все еще лежал в больнице, и врачи серьезно опасались за его жизнь. Юнцы, разумеется, все отрицали, говорили, что в глаза не видели пострадавшего и что они, мол, даже не понимают, в чем обвиняет их полиция.

На меня они произвели пренеприятное впечатление — полуграмотные наглецы с длинными патлами, не испытывающие ни малейшего уважения к порядку. Оба щеголяли в кожаных куртках — у одного из юнцов был мотоцикл. За ними тянулась слава хулиганов, а один был замешан в историю с поножовщиной. Мне эти юнцы решительно не нравились. Не нравились, потому что были непонятны. У нас нет своих детей (Шила много рисует, и это скрашивает ей жизнь), но дело не в этом. Они и ко мне не испытывали уважения и прямо в лицо называли «дядей». Им явно ничего не стоило изувечить человека, да, кроме всего прочего, был и свидетель их преступления — девушка, возвращавшаяся с танцев домой. Она слышала, как один из юнцов сказал:

— Слушай, заткни ты рот этому выбл…!

Словом, типичные, ни на что не годные шалопаи — из тех, что едва-едва тянутся в школе, а став постарше, целыми днями шляются по улицам; как правило, у них нет ни денег, ни работы, поэтому девушки обходят их стороной, и они срывают зло на нормальных людях. По-моему, таких может исправить только могила, и в какой-нибудь другой стране их наверняка бы просто расстреляли. Но суд есть суд, и им выделили защитника. И вот один из них нагло сказал мне:

— Учти, дядя, нас надо отсюда вытащить. Понял?

На суд они произвели плохое впечатление. Кто-то из них небрежно сказал:

— Ну на кой бы оно нам сдалось, это дерьмовое пойло?

Такой жаргон только восстанавливает против них людей, но эти юнцы обычно настолько глупы — или настолько самонадеянны, — что не желают этого замечать. И в довершение ко всему они заявили, что полицейские зверски избили их дубинками. Ну, это обычная песня.

Между тем я по-прежнему думал об армии и раз даже назвал судью сержантом. Не представляю себе, как бы я объяснил мою ошибку, но, к счастью, судья немного глуховат.

И все это время я думал о Леки.

Мне кажется, что ни одна армейская часть не обходится без своего несчастного разгильдяя, который вечно сбивается с ноги, не может как следует вычистить винтовку или аккуратно выгладить брюки. В нашем взводе такой тоже, конечно, был: Леки. (Был свой Леки и в соседней казарме, сын священника, — не помню сейчас, как его звали, — в отличие от Леки, он выглядел типичным интелем: круглые очки и огромная книга под мышкой. Помнится, это была «История» Фишера, и он читал ее непрерывно, даже в армейской лавочке — мы покупали там жидкость для чистки пуговиц, гуталин, иногда сдобные булочки и чай. Не знаю уж, дочитал он ее до конца или нет.)

Странное дело, я не помню, как Леки выглядел. Я весь день пытался вспомнить, да так и не смог. Кажется, он был чернявым и низкорослым, с мелкими, не запоминающимися чертами лица. Не знаю в точности, чем Леки занимался до армии, но вроде бы кто-то однажды упомянул, что он был подручным у слесаря-водопроводчика.

В нашем взводе собрались самые разные люди. Было у нас двое кончивших частную школу англичан, несколько шотландцев, среди них двое из Глазго, был даже боксер, по выговору сельский житель. Один из англичан привез с собой проигрыватель. Он признавал только джаз, и я все еще помню, как осенними вечерами он крутил пластинки, и джазовые мелодии разливались по казарме. «О страсть, о страсть — пьянящий сон, — так начиналась его любимая пластинка. — Прекрасный пьянящий сон». Англичане вели себя со сдержанным достоинством (в них угадывались весьма чиновные в будущем люди), а пухлощекий ангелок постоянно читал стихи.