Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

— А тебе какое дело? Она послала тебя получить эту вещь для нее. А при чем тут ты, корова? И потом, разве ты не знаешь, что они ашкеназиты, а мы — всеми проклятые йемениты? Их бог — живой бог, а наш бог… Эх, где бог, а где мы?.. Парадом они командуют, а мы их обслуживаем. Поняла? Мы — вроде бракованного товара…

Произнеся эту тираду, он опустил голову и некоторое время молчал, потом снова напустился на дочь:

— И ты — корова, и госпожа твоя — корова! Вы друг друга ст о ите. Обе вы стервы. Убирайся вон, чтоб мои глаза тебя не видели!

Те немногие дни, что Румье не пришлось работать, были для нее самыми счастливыми днями, днями великой радости и великой любви. И свет этой любви, казалось ей, пронизывал весь мир.

Румье в эти дни вставала рано и сразу облачалась в пижаму. Затем некоторое время она разгуливала по двору, а потом допоздна лежала и блаженствовала на своей кровати, точь-в-точь как ее госпожа. После обеда она на весь день уходила к Шалому, и они отправлялись на прогулку в поле. Молодые люди совсем не замечали, как пробегал день.

Благоуханная зелень полей делала влюбленных еще счастливее, а чувства их еще прекраснее. Поля как бы широко распахивали перед ними двери и приглашали их войти в чертог любви, найти укромное местечко и, не таясь, любить друг друга и радоваться жизни.

Жаркий, подобно смертному греху, обнаженный, не знающий стыда страсти, мир божий утопал в лазури и синеве. Даже камни на поле и те будто ожили, расплавившись от зноя и рассыпав во все стороны искорки огня. Кое-где, как драгоценные украшения из серебра, выкованные из одного куска металла руками искусного мастера, сверкали на солнце сухие кусты неведомого кустарника. На уступах холмов и в низинах дремали одинокие маслины, напоминая сгорбившихся под бременем лет старушек. То тут, то там сидели ветвистые смоковницы, похожие на многодетных матрон, дородных, скромных и добродушных, напяливших на себя десяток одежек. А вот это стройное миндальное деревце, как оно смахивало на молоденькую девушку, простую и миловидную, всеобщую любимицу, о Гряда желтеющих холмов казалась караваном верблюдов, вот-вот готовых отправиться в нелегкий путь. Подобравшись к самому небу, голубели далекие горы. Горы были тоже как бы небом, только более синим и плотным, притягивающим взоры и заставляющим забывать обо всем на свете. И чудилось, будто весь мир охвачен тихим ликованием; покой и блаженство наполнили и землю и небеса. И на всем свете только они одни, он и она, и больше нет никого.

Шалом и Румье ходили как зачарованные, ни о чем не думая, слыша лишь биение своих сердец.

— Ты меня любишь? — спрашивал он, переходя на таинственный шепот, каким произносят молитву. «Шем а !» [46] «Шем а !» («Слушай!») — одна из молитв, которую набожные евреи читают трижды в день шепотом. — Ты меня любишь?

— Люблю, люблю! — дрожащим голосом шептала она в ответ, как в беспамятстве.

Потом наступал ее черед задавать вопросы.

— А ты? — Она брала его за руку, и лицо ее светилось.

— Да, — отвечал он ей просто и от всего сердца.

— А как ты меня любишь, как? — И она прижималась к нему, выделяя голосом слово «как».

— Страшно! — Он качал головой, показывая этим, что у него не хватает слов, чтобы это выразить.

— Очень-очень?

— Очень-очень. А ты?

— Ужасно! — Она закрывала глаза и несколько раз повторяла, дрожа всем телом: — Ужасно! Ужасно! Сильнее не бывает.

Он вскакивал, яростно обнимал и целовал ее, и она отвечала ему тем же. И нелегко было им разомкнуть объятия, оторваться друг от друга.

Однажды, расставаясь, Румье как-то странно, как бы со стороны, посмотрела на Шалома и недоверчиво спросила его:

— А ты меня не бросишь?

— Да что ты! — Он воскликнул это с такой непосредственностью, что нельзя было ни на секунду усомниться в его искренности, заподозрить притворство.

— Никогда?

— Никогда!

— Если ты меня бросишь, — сказала она после короткого раздумья, — ты умрешь. Вот увидишь, на второй же день умрешь.

— Да, — согласился Шалом с этим приговором. — Мне легче умереть, чем расстаться с тобой.

— И попадешь прямо в ад… — продолжала Румье, и в это время на ее лице появилось выражение, какое бывает у набожных женщин во время молитвы. — Скажи, ты веришь в бога? Хоть немножечко веришь?.. Да, ты попадешь прямо в ад и будешь там вечно страдать и мучиться… Нет, это невозможно, чтобы ты меня покинул…

— Да, это невозможно, — подтвердил Шалом. И это казалось ему настолько очевидным, что и говорить тут было не о чем. — Никогда мне и в голову не приходило, что я могу тебя покинуть.