Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

— Ах ты, негодница! — выругался старик и затряс головой.

Две накрашенные женщины в пестрых платьях прошли мимо, виляя бедрами и обмахиваясь веерами. Они вызывающе громко говорили по-английски.

«Хвастаются, что умеют немного болтать по-иностранному, — неприязненно подумала Румье. — Видно, научились у английских солдат… Потаскухи! Если бы я захотела быть такой, то научилась бы говорить получше!..»

Купив мороженого и осторожно слизывая его кончиком языка, Румье медленно продолжала свой путь. Она бережно держала бумажный стаканчик с двумя сладкими и холодными шариками. Мороженое немного развеяло ее печаль и заставило на время забыть о снедающей ее тоске и о смутных, неосознанных желаниях.

«Ничего! — утешала она себя. — Попить, что ли, газированной водички?»

Она сошла с тротуара и направилась к киоску на противоположной стороне улицы… Но тут ей преградил дорогу велосипедист. Резко затормозив, он радостно воскликнул:

— Мириам! [45] Мириам — соответствует йеменитской форме еврейского имени Румье.

Это был тот самый парень, с которым она три дня тому назад вступила на улице в спор.

— Это ты? — с деланным удивлением спросила Румье и почему-то покраснела.

— Я самый. — Парень соскочил с велосипеда и протянул ей руку. — Здравствуй! Меня зовут Шалом. Третьего дня мы с тобой повздорили на улице. Помнишь?

— Помню.

— Ты куда идешь? — спросил он так просто, будто они уже давно знакомы и он в курсе всех ее дел.

— Вон туда, — она показала рукой в сторону киоска. — Выпить газированной водички.

— Ну что же! — Он улыбнулся, обнажив белые как снег зубы. — Пожалуй, и я выпью.

Провожая ее, он начал разговор на ту же тему, на какую они спорили при первой встрече. Он говорил, как заправский агитатор, у которого в запасе неиссякаемый источник убедительных доказательств.

Начало смеркаться. Шалом говорил все меньше и тише, потом и вовсе умолк. Так они шагали рядом, молчаливые, задумчивые, погруженные в странную грусть, будто возникшую от неумолимо надвигавшейся ночи.

Солнце медленно скрывалось за горизонтом. Небо раскололось на две половины, восточную и западную. На одной господствовал багряный закат, на другой появились синие, голубые, пурпурно-красные оттенки. Краски сгущались, постепенно захватывая и заполняя все пространство и придавая небу куполообразный вид. В вечерних сумерках по-особому светился каждый дом, и в низине и на возвышенности. Каждый дом выступал отдельно, залитый красным, зеленым или фиолетовым светом, и было в этом что-то тревожное, предвещавшее бурю. Черепичные крыши загорелись ярко-красным огнем, отчего все они казались блестящими и немного влажными. Какая-то фиолетовая дымка опускалась на город, обволакивая все городские здания. Краски на небе непрерывно менялись. На смену яркому румянцу приходила фиолетовая бледность, багрянец сменялся густо-сиреневой краской, пурпур уступал место лимонной желтизне, светло-зеленый цвет оттеснял синеву… Мало-помалу все краски блекли и гасли, их смывала серовато-жемчужная бледность. Только на западном крае неба еще лежала кроваво-красная лужица, одинокая и грустная. В воздухе повеяло прохладой. Сильнее подул ветер, он порывисто налетал и исчезал, чтобы через минуту снова напомнить о себе. Становилось все темнее, небо начало сливаться с землей. Мир словно распадался на глазах, все реальное и сущее исчезало, уступая место таинственному и непонятному. Вот уже не видно ни людей, ни улиц, все как бы растворилось в ночной тьме; остались только пустота да воспоминания о промелькнувшей жизни на земле…

Из груди Шалома вырвался вздох, и он едва слышно произнес:

— Да… До чего хороша наша страна!

Румье ничего не ответила. Она медленно шла рядом, думая о чем-то своем, сокровенном. Дойдя до здания вечерней школы, они остановились.

— Вот я и пришла, — сказала тихо Румье чуть охрипшим голосом. — Мне пора…

С тех пор они стали постоянно гулять вместе. Каждый день после работы они встречались и говорили о жизни, о волнующих их проблемах и сами не заметили, как со всем пылом юности полюбили друг друга.

Румье преобразилась. Ее как будто подменили. Девушке теперь казалось, что весь мир создан для нее одной. На смену печали пришли радость, мечты о счастье, волшебные грезы, беспричинное веселье, сладостная грусть и все прочее, что в таких случаях наполняет юное сердце…

Каждый день они гуляли до поздней ночи. Ночная тьма сближала их, оберегала от нескромных взоров. Ночь как бы наделяла влюбленных своими тайнами, а звезды в небе, казалось, только для того и были созданы, чтобы светить им. Продолжительные беседы чередовались горячими объятиями и пламенными, обжигающими поцелуями, от которых кружилась голова.