Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

Мы немного постояли возле дверей. Пэре не шевельнулся, даже цепь не звякнула. Аарон посветил карманным фонариком.

— Собаки нет, — прошептал он испуганно.

— Действительно, странная собака, — сказал я. — Ведь она была на цепи.

— Да, она была на цепи, — ответил Аарон.

Писатель открыл глаза. Рядом с ним на широкой кровати нежился его старший, шестилетний сын.

— Папочка, — сказал он, — пора вставать.

Было уже утро, но в комнате с закрытыми ставнями царил полумрак.

— Да, сынок, — откликнулся писатель сонным голосом и сбросил легкое одеяло, которое натянул на себя под утро. «Не надо было возвращаться так поздно, — подумал он, — никак не могу раскрыть глаз. С удовольствием поспал бы еще часок…»

Повернувшись к круглой головенке, лежащей рядом на подушке, он спросил:

— Ты уже завтракал, сынок?

Ресницы миндалевидных глаз утвердительно взмахнули.

«Надо вставать, — подумал писатель. — Пока побреюсь, пока дойду до бюро… А может, не бриться? Успею и после обеда…»

— Что ты ел, яичницу?

Ответ ребенка с трудом пробился сквозь плотную перегородку сна: писатель уже сладко посапывал…

Когда он проснулся снова, в комнате стояли жена и оба сына.

— Мы уходим, — сказала жена.

— Да, да, — невнятно пробормотал писатель и торопливо вытащил из-под подушки ручные часы. Было двадцать минут девятого. — Ого! — растерянно воскликнул он. — Н-да-а?!

— Мы едем кататься на велосипеде, — радостно объявил младший сын.

— Да, мы идем гулять! — подтвердил старший.

— Но нам, папа, нужно несколько лир, — добавила жена, — я хочу кое-что купить.

Босой, в пижамных брюках, писатель слез с кровати, сходил в кабинет, раскрыл шкаф, вынул из бумажника несколько банкнотов и, вернувшись, отдал жене.

Спустя несколько минут он был уже один и сразу же задал себе вопрос, окончательно ли он проснулся? Да, он чувствовал, что вполне уже бодр, работоспособен и готов встретить новый день. Он раскрыл ставни и сладко потянулся при свете прозрачного, свежего дня, наполнившего комнату. На мгновение он задержался у окна и поглядел на шоссе, по которому мчались машины меж двух рядов светлых, высоких зданий.

Тут он вспомнил, что необходимо позвонить в бюро, предупредить, что он немного задерживается, и дать срочные поручения мальчишке-курьеру.

Теперь он, пожалуй, не станет бриться и завтракать не будет дома. Право же, жалко терять время… В бюро он выпьет чашку кофе и закажет булочку…

Внезапно он вспомнил про рассказ, который обещал написать…

— Напишу сегодня! — Это был вызов самому себе.

Сборник в память любимого учителя был уже передан в типографию (с опозданием на один год). С той минуты, когда зашел разговор о сборнике, писатель твердо обещал свое участие. Но так как он был человеком очень занятым, да и увлекался всем на свете (кроме работы над собственными произведениями), он попросил разрешения представить рукопись своего рассказа, когда сборник уже будет сдан в типографию. Этот срок уже прошел, и он ежедневно обещал себе, что завтра, именно завтра, заколдованный круг разомкнется и он наконец напишет рассказ.

Может быть, даже лучше, что сегодня утром он встал поздно и этот день проведет вопреки обычному, за последние годы сложившемуся распорядку. Он напишет рассказ именно сегодня — и начнет и кончит.

— Да, я напишу рассказ сегодня.

Пока он брился, хорошее расположение духа не покидало его. Взглянув в зеркало на гладкие щеки и тщательно причесанные волосы, он показался себе моложе, бодрее. Он сам сервировал себе завтрак. Съел большой сочный персик, с удовольствием выпил кофе, а закусил холодным, кисловатым яблоком.

Вызов, который он сам себе бросил, возбуждал его все сильнее и сильнее. Сам факт, что он готов написать рассказ, подтверждал его веру в самого себя, в свой созидательный талант.

Написанные им до сих пор произведения прошли незаметно. Так случилось со сборником его юношеских рассказов, который не произвел на читателей никакого впечатления. Так незаметно прошел за ним и его единственный роман, который он сам не прочел ни разу со дня его опубликования. С тех пор писатель занимался больше сочинениями других писателей. Он сознавал, что чем больше читает произведения других писателей, тем больше теряет право считать писателем себя. А прозвище «писатель» прибавляют ему только потому, что нет более подходящего определения для его особы. Тем не менее он хранил твердую уверенность, которая частично опиралась на прежний опыт: стоит ему только решить, что он свободен, просто решить писать, и он откроет в себе какой-то кран, все без задержки начнет сыпаться, как из рога изобилия. То, что он написал так мало, а также незначительный интерес, который вызывали его произведения у читателей, не смогли лишить его уверенности в своем даровании.