Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

Мама!

Из всех женщин на земле она была самой прекрасной.

И я знаю, я в этом твердо убежден, что на пути в крематорий она видела одно лицо, мое лицо.

Мама, теперь предлагают всем репарации. И мне хотят возместить твою гибель деньгами.

Но я, к сожалению, не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается получить за сожженную мать?..

Мой сын не мог поступить дурно…

Мама, я чувствую твои простертые ладони над моей головой. И я смотрю тебе в глаза.

Не правда ли, мама, ты не стала бы брать денег за своего сожженного сына?

У моей сестры были длинные, золотые волосы. Когда мама мыла их, руки утопали в золотистых пузырях и на дно ванны струился водопад чистого золота.

Моя мать любила вплетать ленты в косы своей маленькой дочурки. Перебирая ленты, мама напевала:

Глаза у моей сестры были голубыми, как небо.

Когда ясным субботним утром солнечные лучи играли в локонах сестренки, соседи спрашивали ее, выглядывая из окошек:

Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?

И сестренка отвечала:

— Мамины!..

Я очень любил ее волосы. Их никогда еще не касались ножницы…

Перед тем, как мою сестру сожгли в крематории Освенцима, ей, впервые в жизни, остригли волосы. Семнадцать лет росли ее золотые кудри.

Длинные золотые кудри. Семнадцать лет…

Ее волосы отправили в Германию в товарном вагоне, их упаковали в квадратный тюк или мешок, словно хлопок. Их везли на фабрику для производства одеял, подушек, мягкой мебели.

Теперь, может, в Германии какая-нибудь девушка укрывается этим одеялом. Золотой волосок покажется из ткани. Девушка протянет к нему руку.

— О, девушка, отдай мне этот волосок! Это золотой волосок моей сестры…

Сестра, сейчас всем предлагают репарации. Мне хотят деньгами заплатить за твою гибель. Но я не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается за золотые кудри моей сожженной сестры?..

— Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?..

— Мамины!..

Мама, какую цену ты бы назначила за золотые кудри твоей дочери?

Моя мать напевала:

Глаза моей сестры были голубые, как небо.

Я узнал бы твою обувь, отец, среди множества ботинок, туфель и сапог.

Твои каблуки никогда не кривились.

Твоя поступь всегда была прямой…

На площади перед крематорием ежедневно вырастает новая гора обуви.

— Помнишь, отец, когда я был еще мальчиком, ты впервые разрешил мне вычистить твои сапоги, и я постарался навести на них глянец и сверху и снизу.

Как ты смеялся тогда надо мной!

— У сапог, сын мой, есть и такая сторона, которой люди ступают по грязи. Когда станешь взрослым — поймешь…

— Отец, теперь я уже стал совсем взрослым…

Солнце проливает свои лучи и на гору обуви.

Обувь!

Гора обуви!

Распоротый детский ботинок — раскрытый ротик ребенка, обращенный к ложечке каши в материнской руке; распоротый детский ботинок — детская головка с вырванными глазами, выглядывающая из горы обуви на сияние солнца.

А рядом, на самом верху, — туфелька изнеженной дамы, высокий тонкий каблучок, покрытый коричневыми чешуйками. Сверху — только несколько ремешков и больше ничего; на крутом изгибе подошвы светится золотом фабричное клеймо.

А рядом — запачканный известью рабочий сапог. Солнце проникает в него словно в тоннель, высеченный в бесплодной скалистой горе.

А рядом — горный ботинок альпиниста. Носок его также твердо стоит на горе обуви, как стоял сам альпинист, когда, поднявшись на снежные высоты Татр или Монблана, с трудом перевел дыхание и воскликнул: «Какой изумительный вид!»

А рядом — деревянная человеческая нога в ботинке. Протез, залитый солнцем.

Ботинки, туфли, сапоги, босоножки…

Горы обуви!

Отец, среди этой груды я все равно узнал бы твой ботинок. Твои каблуки никогда не кривились. Твоя поступь всегда была прямой.

Верните мне хотя бы один волосок из золотых кудрей сестры моей.

Верните хоть один ботинок отца.

Хоть одно сломанное колесико из игрушек моего братишки. Одну пылинку, которая падала на плечи моей сестры!

Во дворе брошена сеялка. Под навесом стоит землепашец и задумчиво покусывает соломинку. Щурясь, смотрит он на полустертый адрес фирмы на корпусе сеялки и на комья грязи, прилипшие к ее колесам. Непрерывно льет дождь, густой, надоедливый. Деревья склонились под его тяжестью, по всему двору бурлят потоки воды.