Светлана Макаренко - Мадам [СИ]

«Нет, Господи, нет, — подумала она, — нет, это сон, я сейчас проснусь»! — и наклонилась к другому, знакомому лицу, тронула Любимого за плечо, чуть встряхнула. В ответ ни звука, только в углах рта проступили капли черной, запекшейся крови. Ей на миг показалось, что жилки на веках, такие родные, тоненькие жилки, встрепенулись, как и тень от ресниц, скрывающих золотисто-теплое вино родного взгляда… Сон не кончался. Вечный сон. Она пошатнулась… На ее локоть легла знакомо-твердая, мозолистая ладонь Жозефа Бушара.

Обернувшись, она увидела, что все его загорелое морщинистое лицо залито слезами. Они текли из-под полузакрытых век, по щекам, усам, бороде…

— Надо вести их домой… — шепнул он беззвучно, одними губами.

— Куда? — также беззвучно, но глазами, спросила она. — В Россию? Но и там давно все ушли…Там нас уже никто не ждет.

— Домой, Мадам, в Прованс. — прохрипел Жозеф Бушар, задыхаясь от рыданий. — Это — их земля. Они должны быть с нею.

— В ней, — тихо поправила она…

Они и были в ней еще несколько долгих, томительных часов спустя… Они навсегда стали — ею. Земля Прованса расступилась и приняла их тихо, без громких восклицаний и слез. Она сама не ощущала боли, только странная, гулкая пустота окружала ее. Пустота, окутавшая, как кокон. Пустота, сроди той черной, мраморной плите, что укрыла любимых твердым, неподъемным одеялом.

Туда, в землю Прованса, ушло все то, чем она дорожила, все то, что она молчаливо и тихо обожала, без чего не мыслила часа Жизни: золотистые смородины глаз, шелковистость пшеничных кудрей, заливистый мальчишеский смех, страстная нежность губ и рук, окутывающая ее по вечерам, мелодии родных голосов, таких желанных, таких привычных, озорно, тихо, нежно, спокойно-ласково окликающих ее в течении жизни…

Теперь они то и дело окликали и звали ее в снах, но она не считала сны тем, чем они были на самом деле — маревом, ибо ей казалось, что все ночное, все пригрезившееся — это явь, и она жила в этой легкой туманной яви, напитывая ею дни и утра… Она выпивала ее, как легкое, кружащее голову асти, стародавнее знакомое вино, подарившее ошеломительное чувство причастности к чему то волшебно-родному, мечтанному, осязаемо-близкому…

Но горечь реальности настигала ее, то и дело, врываясь в душу нечаянным визгом и скрежетом автомобильных тормозов, фарфорово-скользким одиночеством остывающей чашки кофе на столе. Она пила кофе по ночам. Перестала спать. Листала книги и журналы. До полуночи просиживала в кабинете издательства над макетами новых книг и альбомов. Почти не разговаривала с сотрудниками, но улыбалась тихо и отрешенно. Они как то понимали и принимали ее молчание, уважительно и бережно стронясь изящно-хрупкой фигурки в фиолетовом или сером. Она не носила траурной одежды. Лишь черную ленту бархотку на шее или жемчужную брошь в окантовке черной атласной ленты. Она не сняла с руки обручального кольца и не надела второго, вдовьего. Она так и не смогла осознать себя до конца Женщиной потерявшей мужа. Матерью, схоронившей сына. Одинокой, подстреленною птицей. Иногда, среди ночи, срывавшейся из своего опустевшего гнезда, и несущейся во тьме и шорохах дождей и ветров, по широкой ленте автострады, на юг, к тем местам, где кричали чайки над белыми барашками моря, пьяняще пахло розами и желтофиолью, и где за скалами прятался освежающий, порывистый, легкий, как загадка, непокорный мистраль…Тот самый ветер, который она любила и чувствовала, как родной. Ветер Прованса.

Едва дождавшись рассвета, она выбиралась из дома, стараясь не разбудить мсье Жозефа и старого, поседевшего, но все еще резвого Micky. Добиралась до тихого кладбища, совсем не страшного в молоке раннего утра, и до больно-знакомой черной плиты, со стоявшим над нею белым крестом. Прислонялась головою к его середине. И лишь тогда начинала плакать: безостановочно, слепо, горько, отчаянно, по детски… До полного опустошения. Когда солнце вставало так, что его лучи нагревали безжизненную мраморность плиты, она поднималась, легко касалась ее ладонью, крестила воздух и, кутаясь в ажурную шаль, связанную ревматическими руками мадам Мишлен, уходила прочь. Не оглядываясь.

До следующего приезда в Экс Ле Бен. Чаще всего — посреди ночи.

Теперь она курила больше, чем тогда, когда Они были с нею. Но это получалось у нее совсем некрасиво, порывисто, резко. Она не умела затягиваться, выпускать дым. Он охватывал ее всю, изнутри, она задыхалась от горечи, кашляла, до саднящей боли в горле.