Светлана Макаренко - Мадам [СИ]

— Да, если бы не толпа возле стенда с твоими сказками, то мы закончили бы раньше… Ты рада?

Он притянул ее к себе, заглянул в глаза, коснулся губами ресниц.

— Да. Я держу в руках свою мечту. Я знаю теперь, что такое счастье…

— Я тоже. — глаза его блеснули лукавыми огоньками. Я-то держу в руках Тебя.

Так, обнявшись и улыбаясь, они вышли на крыльцо. Вверху, над их головами, ярким, сине- зеленым неоном переливались огоньки вывески, а откуда то справа раздался голос сына, распахнувшего дверцу автомобиля:

— Предки, Вы бы все-таки поторопились, а? Я еще обещал мадам Мишлен выгулять Фигаро. Так что заканчивайте Ваш гламур-тужур… Я голоден, как тигр.

— А кто сьел все тартинки с икрой? — всплеснула она руками. — Целое блюдо!

— МамА, этими тартинками только колибри насытится. Я съел бы и быка на вертеле.

— Ну, быка тебе может приготовить только дедушка Бушар! — рассмеялся отец.

— Кстати, предки, мы едем к нему в это воскресенье, или нет? Звонила Жизель, говорила, что он ждет нас.

— Мы поедем, если мамА не сядет завтра писать новую сказку.

— О чем? — сын повернулся к отцу, одновременно внимательно оглядывая дорогу сзади и включая малые габаритные огни.

— О мальчике, который за ужином съел огромное блюдо тартинок с икрой. Один. Никому ничего не оставил. Даже крошки. — Она коснулась губами макушки Ярослава. — Только что пришло в голову, прости, — И виновато улыбнулась, ловя на себе удивленный взгляд мужа.

— Ты действительно — писательница с головы до ног. В твоей голове одни сюжеты.

— Пристегните ремень, Мадам. И закройте окно. Вас сейчас обрызгает с головы до ног. Мы ведь стоим на краю огромной лужи! — добродушно, несознательно копируя отца, проворчал сын, и машина, мягко шелестя шинами, тронулась с места, ловко вклиниваясь в непрерывный, блестящий, мигающий, гудящий поток. Она сильно вдохнула, нажимая на кнопку подъемника. Запах Парижа. Глубоких сиреневых сумерек. Запах Счастья. Покоя. Почти каждый вечер она вдыхала его. И не могла насытиться. Иногда ей казалось, что она слышит его во сне. И ей не хотелось просыпаться, так остро она ощущала его, так была им наполнена…

Но проснуться пришлось. Тот странный, страшный апрельский день она почти не помнила. Или так ей казалось?… Она не помнила деталей, только общий взволнованный тревожный настрой, фон этого дня. В пронзительном ветре, голубизне неба, прорывавшуюся сквозь густо-мягкую пелену облаков, повсюду ей чудилась какая то тревожность. Впрочем, вполне оправданная в тот момент. По утрам Париж гудел и волновался, как встревоженный улей. Студенческая революция, спровоцированная дикими поджогами в «арабских кварталах», страшная своей неуемностью, энергией, бешеным максимализмом, не признающим спокойствия и компромиссов, выплеснулась на улицы. Движение по автобанам и проспектам, площадям и улицам было почти парализовано. Люди часами утром не могли попасть на работу, а вечером — домой. Метро было переполнено оживленными толпами парижан, которые обсуждали события, озабоченно морща лбы и то и дело вспоминая покойного генерала де Голля и его комендантские часы 1961 года… История повторялась, но кто, даже вспоминая, до конца осознавал это?!

В той утренней, домашней спешке мужа и сына ей тоже чудилось нечто тревожное, но она отгоняла дурные мысли, просто — поила их кофе, заворачивала в фольгу тартинки с рыбой и сыром, на ходу подсказывая Ясику цитаты из Сартровской «Тошноты» — по-русски, хотя тому предстояло отвечать на вопросы профессора литературы по-французски… Она поцеловала мужа в щеку, а сына — в торчащие вихры, уже на ходу, когда они садились в машину. Мягко шуршал стеклоподъемник. Запах теплого асфальта, порыв ветра откуда то со стороны далекого моря. И мягкий печально-ласковый взгляд золотисто-темных знакомых глаз, похожих на смородины. Такой теплый, такой оберегающий… Она спешила к метро, махнула вслед серебристому «рено» рукой — легко, ведь прощались всего на несколько часов…

… В морге тошнотворно пахло формалином, казалось, этот запах отражался и плыл от всего: от бело-скользких кафельных стен, от легко разъезжающихся в стороны непроницаемых дверей; даже от холодно-слепящих плафонов на потолке, льющих на проходящих мимо какой то чужой, жуткий свет… То что лежало, накрытое простынями, на двух блестящих никелем каталках не могло быть ее мужем и сыном, нет… Холодное, непроницаемое, еще не покрытое синеватыми тенями, но уже чужое… Она коснулась губами золотистых пшеничных волос. Обычно легко вьющиеся на висках они были странно прямыми, жесткими. На лбу алело пятнышко похожее на родинку — след удара, лобового столкновения в громадной автопробке, искусно замаскированный гримерами… Казалось, сын безмятежно спит, раскинувшись, как и всегда, на спине. И она перекрестила его, не осознавая жеста, ведь привычно делала так, когда прощалась с ним на ночь. Машинально подняла голову вверх, но перед глазами, вместо привычных звезд и моря с кривобоким парусом на потолке, поплыли огромные слепящие лампы прозекторской.