Константин Воробьёв - Рассказы

— Челн? — переспросил старший.

— Ну челн, — сказал я.

— А он тут давно. Только его какой-то дурак все топит и топит. Накидает камней и… Как ни придем, а он все затоплен и затоплен…

Я подумал, что «челн» надо утопить на глубине. Дождаться вечера, когда черничники уйдут, и утопить!

— А ты много споймал, дяденька?

Я показал садок.

— И все на дикунов?

Это спросил младший. Он прижимал к груди банку, забыв о ней и глядя на меня трепетно и пораженно. Может, и впрямь ему пока не доводилось видеть такого улова — в моем садке шебуршилось десятка три вполне приличных плотиц и красноперок. Я поймал их на обыкновенного червя, но разрушать восторженную ребячью веру в дикуна было немыслимо. Я кивнул и опустил садок в воду.

— А мы тоже споймали, — баском сказал старший и добыл со дна корыта кукан из ивовой хворостины. На ней низилась гирляндка синца и густерки, и я заметил, что многие рыбки были без хвостов.

— Это их раки, — в тон старшему сказал средний, что держал удочки. — Мы оставили рыбу в озере, а раки взяли и обкусали за ночь…

Вот так оно и выяснилось, что ребята не черничники, а рыбаки «с ночевкой», что они совсем не братья, а только «суседи» и живут на окраине моего же города. Они не очень внятно объяснили, как добрались до озера, а пытать, что ждет их дома, мне не хотелось, потому что у малых и старых рыбаков эти возвращения-встречи одинаковы…

Я подплыл к челну и переложил в него пузырек с дикунами, полбуханки хлеба, специально намоченного для прикорма рыбы, две сардельки и одно крутосваренное яйцо, — больше из еды ничего не было. Мы условились половить еще часок-другой тут же, у осоки, а потом ехать домой. Свою лодку я привязал к камышине метрах в шести от челна. Я сидел лицом к нему и видел, как там торопливо и молчком пообедали, потом младший взял банку и стал выливать из челна воду. Он работал бесшумно, ритмично, ладно и споро, а его дружки застыли в напряженных позах, устремив глаза на поплавки. Не клевало ни у меня, ни у них. Пожалуй, пора было сматывать удочки, — макушка у водочерпия совсем стала малиновой.

— Ну давайте, говорю, спробуйте на яичку! А? Я ж вам вон сколько оставил!

Это он предлагал старшему и среднему — шепотом, настойчиво, страстно, не прекращая работы, а те почему-то не хотели, — видно, до конца верили в дикуна…

Солнце свалило уже к западу, когда мы выехали на лесной проселок. Они, трое, хотели сидеть вместе на заднем сиденье, и я их не неволил. Мы ехали молча, казалось, что конца этому дню не будет во веки веков. У въезда на шоссе я переключил скорость на прямую передачу и спросил у всех у троих:

— Боялись, небось, ночью-то?

— Не, — сказал старший, — мы ж не спали…

— Огонь надо было жечь, — сказал средний.

— Это дело другое, — сказал я.

— А чего зря спать? — сказал младший.

— Конечно, — сказал я. — Когда мне приходится ночевать в лесу, я тоже мало сплю.

— А чего зря спать! — опять сказал младший, и я, не оборачиваясь, отыскал рукой его макушку и щелкнул в нее мизинцем, и мы все четверо засмеялись, потому что знали над чем…

1967 г.

Такого никогда не было прежде, но в тот день художнику Грачеву исполнилось сорок три, и жена принесла бутылку тракии, и они выпили ее — он с удовольствием, вслушиваясь в себя после каждого глотка, а жена виновато морщась и страдальчески хмуря лоб, потом он — тоже впервые — подал ей пальто, — малиново-седого цвета, с некрасивой сборкой в плечах, — и, когда помогал жене одеться, подумал, что он будет проклят, если не привезет теперь из Ленинграда какую-нибудь модную и красивую одежину для жены. Он так и подумал — «одежину», потому что пальто должно быть заграничное: свое всегда сидело на жене мешком.

Оттого что это решение хорошо, тайно и ладно легло ему на душу, Грачев не захотел, чтобы жена провожала его на вокзал, — ему надо было наедине додумать свое возвращение к ней с подарком.

Под навесом перрона роились предвечерние сумерки ранней весны. У купейного вагона, загородив подход к подножке, обнимались и горюче плакали от предстоящего расставания двое парней в одинаковых темных ватниках и серых кепочках с миниатюрными козырьками.

— Саш, понял? Как приедешь, так сразу отбивай телеграмму!

— Зарублено, Петь!

— А ей, падле, ни слова, Саш! Понял?

Они раз десять повторили это, не выпуская друг друга из объятий, а Грачев стоял и ждал, пока друзья доцелуются и доплачут.

Его купе было пусто. Копя и копя в душе какую-то неуемную радость, Грачев попросил постель, заплатил рубль, лег и быстро уснул. Он нечасто ездил и любил вагоны: при размеренных баюкающих толчках ему никогда там не снилась разведка боем и плен.