Натиг Расулзаде: Отражения

– Прошу тебя, Алимансур, не брей меня, – просил гражданин Мудиев. – Вчера ты пришел такой сердитый, и пока брил, я со страху чуть Богу душу не отдал.

– Садись! – строго приказывал брадобрей, дыша перегаром.

Из-за этого ежедневного бритья, оставлявшего на лице его следы кровавого сражения, гражданин Мудиев и был вынужден покинуть свое место. Интересно, как там теперь пьяный Алимансур поживает? – подумал аккуратно выбритый гр. Мудиев, лежа на софе перед телевизором, – надо бы навестить его, денег дать.

И когда на следующее утро он приехал в такси в парикмахерскую на окраине города навестить своего давнего приятеля, то первым делом встретил у парикмахерской их общего знакомого, который заходить в парикмахерскую заходил, но в отличие от гр. Мудиева, умел каждый раз отклонять настойчивые приглашения Алимансура побриться или хотя бы постричься, и просто сидел и лясы точил от нечего делать.

– Помнишь Алимансура? – тут же с места в карьер спросил его знакомый.

– Как же не помнить? – заулыбался гр. Мудиев. – К нему и приехал.

– Побриться? – удивился знакомый.

– Нет, – смутился гр. Мудиев. – Просто навестить.

– Не навестишь.

– Почему? – в свою очередь удивился гр. Мудиев.

– Умер.

– Как умер?!

– Как, как? Как люди умирают? Постарел и умер.

– Как постарел?! – все больше изумлялся гр. Мудиев. – Ему же лет тридцать-тридцать пять должно быть, не больше…

– А это мало? Для ишака это уже глубокая старость.

– Ишака… – потерянно повторил гр. Мудиев, но спорить не стал, издали только глянул в окошко парикмахерской, где незнакомый, обросший как Карл Маркс, мастер стриг мальчишку, посаженного на высокий табурет.

Гр. Мудиев нащупал в кармане пачку денег, не доставлявших теперь особого удовольствия, вытащил ее и передал их общему знакомому.

– На, – сказал он, – отдашь семье покойного.

– Да примет Аллах твое подношение, – с готовностью отозвался тот с жадно блеснувшими при виде денег глазами. – Разбогател?

Гражданин Мудиев не ответил на поставленный вопрос, и наплевав в душе на жадно блеснувшие глаза собеседника, сел в поджидавшее такси и уехал.

В первые удачливые месяцы он получал одно только удовольствие, несказанное наслаждение от своих бесконечных успехов и везения, и хоть в мечтах своих и грезах честолюбия был непомерного, в реальной жизни старался не зарываться, действовать осторожно, не замахивался на большие дела, но и того малого, что получал безо всяких усилий со своей стороны, хватало ему с лихвой. Теперь у него было все, о чем когда-то мечталось: большая удобная квартира, в окна которой лезло сине-серое море, дорогая машина, много разнообразных костюмов, совершенно новеньких и не прожженных на заду, много денег: он блаженствовал, окончательно разленился и в долгих паузах между выигрышами и приобретениями нежился на лучших пляжах летом, и в лучших саунах – зимой. Полюбил, между прочим, оздоровительный массаж в четыре руки, в коем не ощущалось никакой необходимости.

Разные дорогие антикварные безделушки приобретались и так же легко раздаривались первым встречным. Какая-то полуграмотная газетенка, штат которой был набран из недоучившихся студентов – родственников учредителя этого печатного органа, даже обратилась однажды к нему с просьбой об интервью, приняв его, видно, за удачливого бизнесмена, чей бизнес был пока для нее, газеты, покрыт несвежим мраком неизвестности. От интервью он деликатно отказался, не зная, что именно огласить для публики, но сибаритствовать и ублажать свою физическую оболочку продолжал.

Съездил в Турцию, между прочим. В Анталью, которую местные богатеи превратили в некогда модный Кисловодск. Знакомился там с фантастическими женщинами, приехавшими из разных частей света, и дорогими как знаменитые марки «Феррари». Ел и пил. Пил и ел. Купался.

Сношался. Вел здоровую животную жизнь и делал все, что только пожелает его левая пятка. Чего и вам желаем. И ничто, никакое предосудительное неосторожное его поведение, никакие с его стороны неблагодарные выпады против судьбы (пробовал) не могли истребить, или хотя бы временно приостановить неуемного, ненасытного везения, пожирающего, растлевающего душу, постепенно стирающего ленью, ничегонеделанием оставшиеся человеческие черты, как на лице, так и в сердце его. Лицо, кстати, что так недавно выражало страдание масс (или за массы), расплылось в бесформенную, тестообразную массу, разгладились морщины, заплыли глаза, превратившись в глазки-щелки, уши стали меньше, зубов стало больше.