Владимир Гаврилов: Миша + Ася

После ухода жены Миша остервенел: оплавленные кусочки шнура с силой стряхивались с раскаленного жала паяльника и разлетались по всей комнате. Он скинул футболку и остался в черных, дырявых на коленях трико (Ася безуспешно пыталась выкинуть их — зашивать уже было невозможно), спина и грудь его лоснились от пота; гримаса отвращения к тому, чем он занимается, медленно сползала с лица. Лучше бы я был гладиатор… Подумалось ему, и мысли будто с цепи сорвались. Рабство есть осознанная необходимость… Точно — я добровольный раб и внушаю, что это лучшее, кем я могу стать. Свободный раб! Почти по Оруэллу: мир — это война, незнание — сила. Что же тогда свобода?.. Ну‑ка! Напрягись… Он не переоценивал свои философские способности, он знал, что это лишь игра, что ему не хватает глубины, оригинальности, что его предназначение — практика (в аспирантуре —так и не оконченной—ему прочили счастливое будущее экспериментатора), но ничего поделать с собой не мог — уж лучше играть в свою игру, чем становиться пешкой в чужой игре без правил. А жажду практической деятельности он заглушал, ремонтируя с ненужной тщательностью бытовые приборы, от утюга до телевизора и электронных часов. Так что же такое свобода?.. Когда осознанно женишься, осознанно вступаешь в партию, осознанно занимаешься деланием денег или карьеры — это рабство. Выходит, свобода —это когда неосознанно… Что‑либо бессознательно… Та–а-ак! Свобода —это бессознательное следование… Инстинкту? Природе? Своему предназначению… Что это значит — своему предназначению? Как его найти? Но все равно, свобода — это процесс бессознательного следования своему предназначению. Я не знаю, почему я так делаю, но только, делая именно так, я ощущаю себя свободным… Видно, эти последние мысли внесли лад в душу, потому что лицо Михаила умиротворилось. Он глянул на часы–около полуночи. Ого! Аська уже дрыхнет без задних ног — пойду посмотрю —а если не спит, то о коленку потрусь, чтоб простила грубого и непутевого. Он разулыбался счастливо, не вставая со стула, потянулся несколько раз, послушал, как хрустит–хруптит в суставах и позвоночнике, и весело выматерился.

В ее комнату он проник на цыпочках. Свет не горел, что его удивило — обычно она читала перед сном и засыпала с раскрытой книгой и непогашенным ночником. Миша приходил, гасил свет и убирал книгу — еще один семейный ритуал. Он включил ночник —книги не было, платье валялось на полу, а сама Ася лежала в какой‑то не очень привычной для нее позе — тревожной! — нашлось у него определение. Он вдруг ощутил себя бесконечно виноватым перед ней, и от того, что не мог понять, в чем он конкретно виноват, — делалось хуже некуда. Захотелось разбудить ее и попросить прощения за все, что было и будет. Но глупо! Он присел на пол у изголовья, покосился… Отчетливо увидел волосы, разметавшиеся по подушке, полусогнутые пальцы левой руки, а лицо ее плыло, искажалось до неузнаваемости. Незнакомка манила и отпугивала… Что он, в сущности, о ней знает? И что она знает о нем? Прилепились друг к другу… Любовь или страх?.. Нет, нет — здесь все ясно! Непрошибаемая уверенность—он обязательно сделает ее счастливой— охватила Михаила. Он ведь был так близок к этому. И тогда будет все! Стать гибче, иначе ничего не докажешь, и тогда он сможет продолжить свои работы. Надо сначала продаться немного, чтобы потом иметь возможность быть услышанным. Сначала создать водородную бомбу, а потом начать бороться за ее уничтожение. А может, мне удастся как‑то иначе… Как‑то иначе! А может, я о себе слишком много думаю, и лучшие свои годы я давно профукал, а это всего лишь признаки паранойи… Э–э-э! Михаил огорченно махнул рукой. Начал за здравие, а кончил за упокой. И как всегда в таких случаях, его рефлекторно тянуло закурить и мелькала мысль о выпивке. Покряхтывая, он поднялся с пола и, прежде чем погасить свет, взглянул на Асю прямо, с каким‑то холодным любопытством. Она не шелохнулась, а Миша отчетливо осознал, почему его тянет подсматривать за ней спящей —во сне она была лучше, чище, чем наяву, во сне она ему нравилась безоговорочно.

Миша без видимой цели заглянул в ванную. Постоял около зеркала, покорчил себе рожи, поднес руку к подбородку и задумчиво поскрипел трехдневной щетиной. Не комильфо… и не Майкл Джексон. Решил побриться послезавтра, перед выходом на службу. Он ненадолго замер в нерешительности, словно потерял ориентировку в пространстве, наконец, опустив голову, наткнулся взглядом на свой живот, вздохнул горестно и принялся, достаточно профессионально, пальпировать область правого подреберья.