Алексей Чернов - Младший брат

Через десять минут Джека, жалобно скулящего и несчастного, Аглая увезла на машине к ветеринару. Увезла так быстро, что не закрыла не только форточки в доме, но и створку окна на первом этаже.

О великий день! Моя Лиза неспешно высунула мордочку, потом скрылась за трепещущей занавеской, потом вновь высунула мордочку и грациозно спрыгнула на клумбу. В следующий миг я очутился рядом.

Три дня мы провели в нашем сарае – нам никто не мешал, а на вопли Аглаи, каждые полчаса кричавшей: «Кис-кис-кс, Лиза-Лиза-Лиза», или же на крик Антона: «Рыжик, чертов кот, ну где ты?» – мы не обращали внимания. Три восхитительнейших дня в моей жизни. На подгибающихся лапах я выбрался из сарая на четвертое утро. Лиза вышла (вернее, выступила с подобающим ей изяществом) следом, уселась на доске, что служила порогом сараюшке, облизнула свою белую лапку и слегка махнула мне на прощание. А потом стала умываться. Она мылась обстоятельно и долго, а я смотрел на нею с тоской, сознавая, что сейчас она приведет себя в порядок и вернется в свой дом, и нас ждет разлука на долгие дни и – возможно – месяцы.

Потом она ушла, я слышал вопль радости Аглаи за забором и печальное тявканье Джека. Я был ему благодарен даже – с его помощью эти три дня приобрели для меня совершенно особое значение. Я теперь думаю, что любой кот, дабы добиться внимания своей милой, должен победить злобного пса.

Увидев меня, старший брат кинулся ко мне со всех ног.

– Рыжик, ты вернулся! – Кажется, в тот миг Антон забыл про все пакости, что устраивал мне, забыл мои ответные мстительные выпады и готов был со мной подружиться.

Но я не простил. Вместо того чтобы принять его протянутые в дружеском жесте лапы (ну, то есть руки), я окрысился самым что ни на есть подлым образом и царапнул его по руке.

Сильно царапнул. Потому что потом были вопли и ор. И погоня с клюшкой наперевес. И еще были слезы и йод.

– Я же хотел с ним помириться! – повторял Антон и совершенно по-кошачьи шипел от боли. – Ну почему? Почему?

13

Через месяц с небольшим они появились на свет – три чудных котенка – рыже-бело-черного окраса и один просто рыжий. Все пушистые. И у всех в перспективе милые-премилые мордашки. Рыжий был мальчиком, а остальные девочки – все в маму. Точно в маму. Глядя с высоты старой березы на барахтанье пушистых комочков в корзине, устланной детским одеяльцем, я мурлыкал от счастья. И предвкушал новый прорыв в сарай и сладкие часы в углу между старым диваном и шкафчиком для инструментов.

Через месяц котят всех разобрали – люди, которые мне очень нравились и которые нравились не очень, уносили моих детей по одному, на ходу придумывая им имена. Сына назвали Рыжиком.

«Как бедна людская фантазия!» – подумал я в тот момент.

А еще через две недели Лизу увезли на машине, увезли надолго. Только вечером она появилась, спящая в корзине с перевязанным белыми бинтами туловищем. Я понял сразу – люди что-то с ней сделали, что-то плохое. Но не сразу догадался что. Только много дней спустя я понял: повторения тех трех прекрасных дней уже не будет никогда. Даже когда Джека уводили на прогулку – теперь довольно часто, прицепив к дорогому ошейнику дорогой поводок, и Лиза, осторожно оглядевшись, царственной походкой выходила на крыльцо, я не мог ее дозваться и увести за собой. Она просто сидела, поджав белые лапки. Или лежала, подставив уже обросшее ослепительной белой шерстью мягкое брюшко лучам солнца и демонстрировала свои восхитительные розовые подушечки на лапках, подушечки, которые я готов был вылизать куда тщательнее, нежели свои, – каждый розовый чудесный маленький кругляшок… Иногда она позволяла мне потереться головой о ее голову. Иногда сама лизала мне морду. Но отныне эти детские ласки – единственное, что нам осталось доступным.

Так мы и сидели друг подле друга, нежась в лучах солнца, я тихонько промуркивал ей все местные новости, вплетая в рассказ сладостное: «Я люблю тебя!»

А она… Она в ответ мне ничего не говорила.

14

Разумеется, после Лизы у меня были подружки: одна злобная тварь, которая поначалу меня чуть сама не разорвала на куски, потом одна чудная черно-белая дачница, которая легкомысленно прибыла и так легкомысленно убыла, оставив в кустах смородины выводок черно-рыжих малышей. Моя хозяйка, вздыхая и роняя слезы, принесла их к нам домой и выкармливала молочком и овсяной кашей. Помню, один из них, рыжий скандалист, первым нырял в разливанное море каши всеми четырьмя лапами. А в четыре недели он уже научился сбивать лапой крышку на банке со сметаной. Я сразу понял: он далеко пойдет.