Виктор Мануйлов - Ночь

В те секунды, что Репняков вместе с майором шел к гаражу, к темной кучке людей, он любил их всех, и даже старшего лейтенанта-особиста… И даже, хотя это, конечно, противоестественно, задержанных немцев. Впрочем, нет, любви к немцам, разумеется, не могло быть. Даже странно и смешно, что такое могло придти в голову — любить своего идейного врага, который минуту назад чуть ни убил одного из советских офицеров. Это потому нашло на него, что в это время он любил весь мир, а они, немцы, были, честью этого мира… к сожалению. Не все, конечно, а эти двое. То есть в том смысле… Впрочем, это не так важно…

Выпитый спирт делал мысли лейтенанта Репнякова легкими и разбросанными.

— Майор, — произнес озабоченно особист, когда они подошли, — включите фары у этого "опеля". А то ни черта не видно.

— А чего тут смотреть? — удивился майор. — Пойдем в дом, там и разберемся.

— Нет! — отрезал особист. — Давайте здесь!

— Здесь так здесь, — буркнул майор и потянул на себя ручку черной машины.

Дверь щелкнула и открылась, майор сел за руль, пошарил там чего-то, пощелкал. Зажегся свет в салоне машины, потом ярко вспыхнули фары, так что все прикрыли глаза рукам. Даже немцы. И только сейчас Репняков разглядел, что один из задержанных — женщина, одетая в мужские брюки и высокие сапоги, а другой — мужчина.

Особист вошел в свет фар и пошел к гаражу. Он шагал так, словно отмеривал расстояние для предстоящей дуэли, — невысокого роста, квадратный, слегка кривоногий. Он шел в свете фар — и на его ремнях, на каблуках его хромовых сапог, на пуговицах шинели поигрывали яркие блики света.

— А кто стрелял? — тихо спросил Репняков у сапера.

— Этот вот… сука, — хрипло произнес сапер, кивнув головой на немца, и провел рукой по губам. Лейтенант увидел, что губы у сапера разбиты, вздулись с одной стороны, а по щекам и подбородку размазана кровь.

— Вы ранены?

— Ничего, заживет, — ответил неохотно сапер и отвернулся.

В это время особист остановился у железных дверей гаража, повернулся лицом к свету. Он весь оказался как бы выставленным напоказ — были видны даже оспины на широком носу, пробившаяся сизая щетина на подбородке и щеках, слегка раскосые глаза, в глубине которых горели яркие точки. Репнякову он казался воплощением неумолимой и жестокой силы, о существовании которой лучше не знать и не думать.

— Kom chir! — позвал особист к себе немцев, сделав при этом резкий взмах рукой.

Немец и немка послушно, ни на секунду не замешкавшись, пошли на его зов. По мере их приближения особист пятился в сторону, держа пистолет у живота. Было тихо, даже ветер стих, и в этой тишине отчетливо слышались шаги двух человек — одни частые: цок-цок-цок, другие размеренные и тяжеловатые: тук-тук.

— Зачем это он? — спросил Репняков у сапера. — Он что… вот здесь? Прямо вот так? Но разве так можно?

— Все можно! — зло сказал сапер и стал поспешно закуривать.

Немцы дошли до дверей и остановились, а особист направился к офицерам. Он пересек свет автомобильных фар, встал рядом с Репняковым, бросил сквозь зубы:

— Ну, кто?

В это время немка медленно повернулась лицом к свету, и лейтенант Репняков с удивлением разглядел, что она одета в черную форму с белыми молниями и листочками на отворотах кителя, что над одним карманом на груди у нее орел со свастикой, а на другом кармане крест. Она стояла, запрокинув голову на высокой шее; свет бил ей прямо в лицо, и трудно было разобрать, какого цвета у нее глаза. Зато волосы — наверное, крашеные — сияли чистейшим золотом.

Немка словно сошла с картинки или экрана военного фильма. Ей не хватало только портупеи и стека. Впрочем, пилотки с черепом тоже не было. То ли она вышла без нее, то ли потеряла, когда у крыльца случилась заварушка. И все равно это была самая настоящая эсэсовка, и лейтенант Репняков с изумлением взирал на нее, не веря собственным глазам: через столько времени после войны одеть на себя эсэсовскую форму да еще решиться куда-то ехать в этой форме, хотя бы и в английской зоне. Но удивлен был не он один.

— Вот это да-а, — произнес капитан-связист. — Вырядилась-то… Вот сука немецкая.

Немного погодя повернулся и немец. Если немке на вид было лет пятьдесят, то немец выглядел значительно моложе. Повернувшись, он прислонился спиной к железной двери гаража и отвернул голову в сторону. В его позе была покорность и ничего больше. В ее — презрение и вызов. Немец даже одет был по-домашнему: в короткие, до колен, штаны, шерстяные носки-гетры в полосочку, толстую куртку, ботинки на высокой шнуровке. Возможно, он служил шофером и телохранителем у этой немки: толстая шея и широкие плечи говорили о большой физической силе этого человека.